Разумеется, мое появление в темных очках привлекало взгляды, вызывало шуточки и смех невежественных обывателей, но иного никто и не ожидал. Как говорит Никколо, большинство людей боятся всего нового — им спокойней прятаться в тени прошлого, чем смело противостоять ослепительному будущему.

Выйдя на Пьяцца делла Синьория, я увидел моего друга, сидящего в одиночестве, за уличным столиком под тенистым навесом. Он улыбнулся. Обычной улыбкой — сдержанно-приветливой, ироничной, но искренней.

— Вам уже говорили, Леонардо, что у вас весьма зловещий вид в этих… м-м-м… — он помычал, подбирая слово для моих очков.

— Я называю их солнечными очками.

— Неплохая идея. Хотя не думаю, что они станут популярными.

— Меня лично они вполне устраивают, — сказал я, пожав плечами.

— Ну, тогда все в порядке.

Мы обнялись, и Никколо заказал вина, хлеба и оливок. А потом, по его обыкновению, перешел прямо к делу.

— Леонардо, не желаете ли вы написать фреску на одной из стен Большого зала?

— В принципе, идея заманчива. Какова тема? Она уже выбрана?

— Не совсем; ясно только, что там требуется героическая батальная сцена. Одна из прославленных побед Флоренции могла бы вдохновлять нас на подвиги. Я понимаю, что это не самое ваше любимое занятие, но когда обсуждалась тема фрески, кто-то упомянул ваше имя… а насколько я помнил, вам нужна работа…

— Деньги, Никколо, — с улыбкой поправил я. — Работы мне с лихвой хватит до конца жизни, а вот в деньгах я нуждаюсь.

Со времени возвращения во Флоренцию я уже снял со счета в Санта-Мария-Нуова пятьдесят дукатов, а заработал пока сущие пустяки. Порой мне грезился кошель дукатов, оставленный мной на столе Валентинуа, — мне снилось, что я все-таки взял их, и я просыпался с радостным облегчением. Но потом осознавал, что это случилось только во сне.

— Полагаю, эта работа будет хорошо оплачиваться, — смущенно произнес Никколо. — Ведь речь идет об украшении Синьории, поэтому…

Огромная батальная сцена на стене Большого приемного зала во дворце флорентийского правительства… да, изумительная перспектива. Война на подобных фресках обычно выглядит божественно живописной и добродетельной. Но я-то узнал, как выглядит война на самом деле, какие чувства она порождает. Если бы я мог изобразить то зверство, тот страх… тот затаенный ужас… Вот такое творение действительно могло бы пережить века, не скрываясь на стене монастырской трапезной, а гордо красуясь в Палаццо делла Синьория. Я глянул на возвышающееся перед нами величественное здание — на его зубчатые стены и арки, башню с часами, которые быстро отсчитывали убывающее время оставшейся мне жизни…

— А будет ли мне позволено изобразить батальную сцену по своему усмотрению, без всякого вмешательства?

— Безусловно… как только вы набросаете эскиз выбранной темы. Так, значит, вас заинтересовал наш заказ? — В голосе Макиавелли прозвучало удивление.

— Да, Никколо, заинтересовал.

Выпив еще по кружке вина, мы с Леонардо поговорили о проекте Арно. Он проходил медленно, как обычно бывало во Флоренции. Но тем не менее продвигался вперед, и имелись некоторые надежды на то, что все получится так, как мы спланировали. А пока меня порадовало уже то, что Леонардо согласился написать фреску в Большом зале. У него появятся деньги, а я благодаря его согласию приобрету больше влияния в Синьории. Ведь, в конце концов, Леонардо считается самым знаменитым художником Флоренции. Я заметил, что люди всегда начинают поглядывать на меня с легким благоговением, когда я упоминаю о моем друге Леонардо.

Около восьми часов мы допили вино, распрощались, и я побрел домой. По пути я беспечно насвистывал: возвращение в лоно семьи больше не досаждало мне так, как раньше. У малышки Примераны прорезались все зубки, ее больше не мучили колики, она перестала бояться отца или еще чего-то, что заставляло ее безумно орать каждый вечер по два часа кряду, и вообще девчушка выросла очаровательной. А вот Мариетта… ну, она опять в тягости (мне ли не знать). Ее живот округлился, щеки порозовели, и она стала на редкость понятлива, нежна и сговорчива. Давно минули те времена, когда она угрожала прибить меня кухонной утварью.

Я вошел в дом, и они обе обняли меня; Мариетта обхватила мой торс, а Примерана — колени. Взяв дочь на руки, я поцеловал жену и спросил, как они провели день. Мариетта рассказывала мне обо всем — с одуряющей дотошностью. Утомившись слушать, я начинал думать о работе. Когда же Мариетта интересовалась моими делами, все происходило точно так же. Я рассказывал ей о Пизе и проекте Арно; о мессере Антонио и новой государственной политике; о действиях Валентинуа и Папы, о войне в Неаполе. Она согласно кивала; я видел, как она старается сосредоточиться на моих словах, понять их смысл, но в итоге умственные усилия становились для нее непомерными, и она начинала просто улыбаться… а вскоре тихо выходила на кухню присмотреть за приготовлением ужина.

Когда обе мои любимицы укладывались спать, я поднимался в свой кабинет, чтобы немного поработать над своим последним шедевром. Это всего лишь короткий рассказ — своего рода аналитическая история, — и я не думаю, что ее когда-нибудь опубликуют, но мне она доставляет удовольствие. Я назвал сей трактат «Описание методов, примененных герцогом Валентинуа для убийства Вителлодзо Вителли, Оливеротто да Фермо и других». В приступе вдохновения я настрочил его за один вечер и с тех пор лишь шлифую стиль, редактирую абзацы и добавляю (или убавляю) знаки пунктуации.