Он закинул вверх голову, глаза его были задумчивы.

— Но если было время, когда люди верили в могущественных богинь, значит, не существует закона природы, по которому с женщинами следует обращаться как с существами низшего порядка, разве не так?

— То есть?

— Это доказывает, что общество может круто меняться в своем развитии, а следовательно, мужчины вовсе не запрограммированы тиранить женщин бесконечно. Просто они занимались этим в течение того промежутка времени, о котором известно нам, а именно — последних шести тысячелетий. — Он поднял свой фужер в знак приветствия. — Так выпьем за следующее тысячелетие.

— Звучит чарующе. Хотелось бы верить в это.

— Посмотрите, например, какой переворот произошел в умах американцев в вопросе о положении негров. Всего тридцать лет назад о них говорили как о неполноценной расе, а теперь избирают мэрами.

— Вероятно, поэтому мне черные так нравятся. Они внушают мне надежду. — Я глотнула еще водки, — Но если они и добились определенных успехов, это еще не означает, что подобное удастся и нам.

— Но это вполне может случиться, — пробормотал он рассеянно.

— Вас, должно быть, утомил этот разговор.

— Вовсе нет. Сознание человека постоянно меняется. — Он уже не смотрел на меня, а уставился в потолок, поглощенный какими-то своими мыслями. Может быть, они были о его книге? Или обо мне? Как бы то ни было, проблемы женского равноправия больше его не занимали.

Я хранила вежливое молчание, выжидая, пока он додумает свою мысль, глядя на симпатичную сверкающую люстру над его головой. Она состояла из восьми латунных стержней и пергаментных абажуров. В меблированных комнатах таких никогда не встретишь. Сам, наверно, повесил.

Наконец он вернулся из своих мысленных странствий.

— Я опять думал о реинкарнации. Мне пришло в голову, что я бы, пожалуй, не прочь родиться этаким бродягой старого типа, который ест бобы, испеченные на костре где-нибудь у железнодорожных путей.

— Но они были гомосексуалистами. Вы не читали о них у Хэмингуэя?

— Ну, гомиком бы я не был.

— Интересно, все одиночки лелеют подобную мечту?

Он рассмеялся. Кажется, ему понравилось, что я назвала его одиночкой. Он с хитрецой посмотрел на меня.

— Хотя, в какой-то мере мне понятно ваше желание. Я имею в виду — быть мужчиной. Я бы не хотел быть художницей, разрыв&ющейся между домом, мужем и творчеством, к тому же вовсе не загребающей кучу денег. Но в один прекрасный день успех может прийти к вам. И ваша жизнь не так уж плоха. У вас есть дети. Джой говорила, что вы очень гордитесь ими.

— Так оно и есть.

— Значит, кое-что у вас все-таки есть.

— Но у мужчин тоже есть дети.

— Знаете, а вы мне нравитесь такой, какая вы есть. У мужчин не встретишь столь привлекательную внешность.

— Моя внешность не является сейчас предметом обсуждения. Она определяется моей принадлежностью к женскому полу. Всего лишь навсего.

— А мне она нравится.

— Спасибо.

— И беседовать с вами нравится.

— О, Бог мой! Может, вы вставите меня в свою следующую книгу?

— Да перестанете вы, наконец? — спокойно спросил он меня.

Взгляд его голубых глаз стал мягким. Эти глаза были похожи на подушечки из бархата цвета сапфира, излучающие понимание и симпатию. Глядя в них, вполне можно было потерять голову. Джой была так занята своими кознями, что, скорее всего, даже не заметила, какие у него глаза, как не удосужилась рассмотреть книги на его полках. Но, с другой стороны, мошенник по природе своей не может относиться к своей жертве с уважением, тем более отмечать за ней какие-либо достоинства.

Он поднял руку, словно хотел, преодолев разделяющее нас расстояние, протянуть ее ко мне и погладить меня. Но что-то заставило его изменить это намерение. Может быть, расстояние показалось слишком велико. А может, он испугался, что я оттолкну его.

Страх сдерживает.

И все-таки мы все так тоскуем по любви.

— Не могу допить, — сказала я, напустив на себя строгий вид, как и он. — Мне пора возвращаться домой, но я забыла бумажник. Вы не могли бы одолжить мне на такси?

— Конечно же. Неужели вам действительно пора уходить? Ведь вы все еще расстроены.

— Нет, я не расстроена. Я сказала все, что хотела. Теперь могу отправляться домой и посвятить остаток жизни размышлениям на эту тему.

— Мадлен…

— Да?

Молчание. Он застенчив. А тогда, в Метрополитен-клубе, я приняла его застенчивость за сухость. И вообще считала его авантюристом с головы до ног. Но тогда, конечно, я смотрела на него глазами Джой. А в действительности за этой застенчивостью вполне могли скрываться совершенно честные устремления.