Трупы. Захоронение. Машинное отделение. Горючее. Огонь.

Даже металл расплавится от жара. Вот если сейчас Аннинский щелкнет зажигалкой внизу и выскользнет наверх, я не успею спуститься.

Интересно, станет он сжигать тела экипажа «Меркурия»? Другой вопрос: где они, как с ними разделалась команда Аннинского, меня не интересовал.

Снова глухой стук. Очередное тело поспешило в топку. И мне тоже стоило поторопиться.

Спускался я бесшумно: кеды — это удачная находка. Ребристая резиновая подошва не скользила по влажным ступенькам.

Сердце мое отчаянно колотилось. Скоро я увижу человека, в которого верил, как в себя самого, и не раз доверял ему свою спину.

Я внизу. Под ногами у меня труп убитого мною матроса и следы волочения двух других: кровь смешалась с дождевой водой и ржавчиной.

Меня охватило нетерпение. Вместо того чтобы закрыть тяжелую металлическую дверь и запереть Аннинского, я кинулся вниз, на ходу снимая с плеча дробовик.

Я не сразу попал в машинный зал. Мне предстояло миновать металлический рукав, в котором трудно было разойтись двум людям. На полу вытянулись два трупа — в тельняшках и ярких спасательных жилетах; униформа была подобрана специально, чтобы во время штурма не перепутать своих и чужих. Тусклый свет помог мне разобраться с характером ранений: оба были убиты выстрелом в голову. Быстрая, отличная стрельба, на грани риска, на короткой дистанции, словно играючи, невольно похвалил я Аннинского.

А вот и он, раздетый до пояса, сильный и мускулистый, на пороге машинного отделения, разгоряченный, потерявший на миг голову: мешавшее ему в тесных корабельных проходах ружье он оставил на пороге машинного отделения, как будто застопорил им тяжелую дверь. Я не дал ему возможности вооружиться… и выстрелил у него над головой. Я не мог убить его — это понял и сам Аннинский. Отступив в машинное отделение, он поджидал меня внутри, там, где уже разгорался огонь, там, где моему другу было самое место.

Виталий был безоружен. Я уравнял наши шансы, отбросив ружье в сторону. Щелкнув кнопкой ножа и демонстрируя голубоватое лезвие, я освободился и от него тоже. Я знал, что будет дальше, и не ошибся: Аннинский оставил себе шанс: такой же выкидной, с обоюдоострым лезвием нож. И наконец-то я услышал его голос:

— Что дальше, Паша?

— Скоро узнаем.

Шансов у меня, безоружного, было куда больше, чем у вооруженного ножом противника — нож будет только мешать ему. Только он не догадывался об этом. Он совершил очередную ошибку…

Аннинский не был таким быстрым, как я, поэтому его удары отличались силой и были предсказуемыми. Во всяком случае, я предугадывал его ходы, как будто раскрыл его уязвимость.

Он с шагом вперед нанес мне колющий удар, метя в шею, и вложил в него вес тела. Сделав шаг вперед, он машинально распределил массу тела между ногами, и я не рискнул, увернувшись от удара и оказавшись сбоку от него, снести его подсечкой. Я ударил его обратной стороной ладони в висок и ногой в бедро. Этот второй удар оказался болезненным: Аннинский, припадая на ногу, отступил от меня на два шага. Он смотрел на меня с какой-то злой иронией, и эта насмешка саданула меня по сердцу. Она же заставила меня проглотить мои чувства, и дальше мною руководили только инстинкты. Вот теперь мы не узнавали друг друга — мы стали чужими.

Аннинский не стал баловать себя разнообразием и повторил удар, но в этот раз он направил его вниз, целя мне в живот. Он был мощнее, и я не пытался поставить блок — он бы протаранил мои руки. Я снова ушел — и снова в ту же сторону. И снова провел двойку: в голову и бедро.

Я завел его и спровоцировал на очередную ошибку: своей мощи он постарался добавить быстроты, и он натурально скомкал удар. В этот раз я отбился блоком и в следующий миг достал противника джебом. Этот длинный прямой удар достиг цели, и я, абсолютно не думая об угрозе ножом, выкатил ему свою фирменную двойку: левой в печень, правой в голову.

Аннинский пошатнулся и отступил в оборонительную стойку: руки на уровне подбородка; вооруженная рука ближе ко мне. По ней-то я, неожиданно для противника, ударил ногой снизу вверх. Пробив в его обороне брешь, я нанес ему два мощных удара в голову.

Мы задыхались в дыму, и огонь жег наши тела… Я был безоружен. Аннинский по-прежнему вооружен, хотя в атаках холодное оружие не принесло ему преимущества: он сделал ставку только на него, выключив из борьбы вторую руку и обе ударных ноги.

Он снова ринулся на меня, рассекая ножом воздух — снаружи внутрь и изнутри наружу. Он теснил меня к двери… Нет, понял я, он не теснил меня — он сам стремился к отдушине в этом аду. Он был ближе к огню, и его спина и руки покрылись волдырями. Это пламя, которое он сам и разжег, гнало его к выходу. Если бы он стоял спиной к двери, он бы отступил и тотчас закрыл за собой дверь с зубчатой рейкой. Я увидел страх в его глазах, когда резко шагнул назад, точно попадая ногой на порог-швеллер, и еще раз — другой ногой. Как и он когда-то — чувствуя меня за спиной и стреляя сначала в своего компаньона, а потом — в меня. И только трофейный шлем, добытый нами в неравной схватке с «бешеными псами», спас тогда мне жизнь.