На Зареченском прииске не работали всю зиму. Служащие бывшей «Компании» — штейгеры, десятники, горные инженеры — частью разбежались, а оставшихся ни уговорами, ни угрозами нельзя было заставить выйти на работу. Ночами на шахты пробирались неизвестные люди, ломали и без того никудышное оборудование и механизмы. Две шахты, самые богатые, были взорваны. Напрасно Григорий Дунаев, которому поручили срочно наладить работу прииска, пытался найти злоумышленников. Из-за неисправности насосов и паровика прекратилась откачка воды, затопило третью, самую крупную шахту — «Золотая роза». Каждый день в контору приходили рабочие. Их лица, мрачные, изможденные, ничего хорошего не сулили. Они требовали работы, а работы не было, не было и денег на выплату жалованья тем, кто под руководством вновь назначенных десятников и штейгеров из старателей пытались отремонтировать искалеченные механизмы, вернуть шахты к жизни. Народ открыто высказывал недовольство новой властью, кто-то умело разжигал в людях ненависть к новым порядкам. С утра в контору набивались старатели. Они приходили сюда, сами не зная, зачем, смутно на что-то надеясь. И когда узнавали, что работы нет, денег — тоже, зло говорили:

— Вот вам и революция. Затягивай потуже ремешок, не то портки свалятся.

Охрипший, простуженный Дунаев, держа раненую руку на перевязи, выходил к рабочим и в десятый раз объяснял им тяжелое положение страны, говорил об опасности, нависшей над революцией. Слушали его плохо, а когда он, думая, что убедил старателей, спрашивал: «Может, еще есть какие вопросы, товарищи?», ему снова кричали:

— Когда работа будет? Ежели ты теперь в начальстве ходишь — работу давай!

Григорий Андреевич досадливо хмурился:

— Я же сейчас говорил, товарищи…

— Говорил, верно, — перебивали его, — только нам бы насчет работы. Ребятенки дома голодные, бабы ревмя ревут.

Алексей Каргаполов, Феня Ваганова, Петр Самсонов и другие зареченские большевики не знали отдыха. По нескольку раз в день им приходилось выступать на стихийно возникавших митингах и собраниях, они писали листовки, из сил выбивались, стараясь наладить нормальную жизнь в поселке. В середине зимы почти прекратился подвоз хлеба из деревень. Богатые крестьяне, приезжая в базарные дни в старательский поселок, ломили за ржаную муку, плохо ободранное пшено, горох и постную говядину неслыханные цены. Порой у возов начинались драки. Голодные люди готовы были в щепы разнести повозку, на куски разорвать ее хозяина. Мужики, истошно вопя, призывали в заступники бога и совесть покупателей, грозили уморить старателей голодом, но, опасливо поглядывая на обозленных людей, сбавляли цену. То там, то тут по окрестным селам вспыхивали кулацкие бунты.

Ближе к весне артели зареченцев стали собираться в тайгу. Хорошо зная жизнь прииска, Дунаев понимал, что с наступлением тепла начнется неудержимое хищничество и бороться с ним будет не под силу. Григорий Андреевич за последнее время так изменился, что его не узнала бы и родная мать. Он еще больше похудел и ссутулился, лицо осунулось, покрылось желтыми пятнами, в волосах выступила густая седина. Он стал нервным и раздражительным, хотя и старался сдерживать себя. Спал Дунаев по три-четыре часа в сутки, ел на ходу и почти все время проводил на прииске, где хотя и медленно, но восстанавливались разрушенные шахты. Его постоянно видели то у машин, где он работал как механик, то в шахте, то в конторе. Левую руку, поврежденную пулей, Григорий Андреевич все еще носил на перевязи. Рана заживала медленно, а перебитое сухожилие не давало шевелить пальцами. Оскар Миллер, лечивший Дунаева, каждый раз, осматривая искалеченную руку, качал головой:

— Самый лютший, как это?.. Резайт. Иначе капут… как это? Никуда не надо… нет, никуда негодный. Да, да!

Немец полжизни прожил на Урале, а говорить по-русски так и не научился. Лекарю было уже за шестьдесят, а он все такой же круглый, цветущий, розовый, как младенец. Только характер у Осипа Ивановича изменился: от былого добродушия не осталось и следа, в глазах, в голосе появилась строгость и порой проглядывала тоска. Дунаев знал, что у Миллера где-то в Восточной Пруссии живет дряхлая муттер, каждый месяц он аккуратно переводил ей деньги. Поговаривали, что на родине его все еще ждет невеста, но насколько это было верно, никто не знал. Революцию лекарь принял всем сердцем и старался делать все, чтобы помогать новой власти. Но работа его пока состояла, как и раньше, только в лечении больных и раненых.

Как и предполагал Дунаев, после пасхи зареченцы стали собираться в тайгу. Запрягали отощавших лошаденок, брали скудный припас, наспех подремонтированное снаряжение и уходили семьями. Дома оставались только больные да немощные старики. Потянувшиеся в тайгу старатели сманивали и тех, кто еще колебался: остаться на прииске или воспользоваться удобным случаем и попытать счастья. Дошло до того, что некоторые рабочие побросали шахты и тоже стали спешно собираться. Среди таких захваченный общей горячкой оказался и молчаливый Данила, работавший на «Золотой розе». Увидев его на повозке, запряженной прихрамывающим пегим мерином, Дунаев не вытерпел, выскочил из конторы на дорогу, здоровой рукой ухватил за уздечку шарахнувшегося мерина и зло крикнул:

— Ты-то куда собрался, Данила? На легкое золото польстился? А знаешь, что у народа будешь его воровать?

Молчун виновато смотрел на взбешенного Григория. Сидевшая позади него жена — толстая сварливая хохлушка. («Не иначе, как она подбила мужа на такое дело», — подумал Дунаев), от удивления выпустила из рук узлы и сердито плюнула. Один из узлов покатился с телеги и плюхнулся в лужу. Сын Данилы — двадцатилетний здоровяк Филька — равнодушно следил за разыгравшейся сценой.

— Чего молчишь? Стыдно? Эх, Данила, Данила! Где же твоя классовая сознательность? Ты других должен останавливать.

Данила крякнул, поскреб за ухом и, оглянувшись на жену, опустил глаза. Не сказав ни слова, Молчун натянул вожжи и, круто завернув мерина, поехал обратно. Расстроенный Дунаев ушел в контору. Не остановить ему этот поток. Один повернул, а как с остальными? Да и что сделаешь, если у зареченцев в крови это, с молоком матери всосали они страсть к золоту.

Степан Дорофеевич Ваганов, сидя на завалинке, тоже смотрел на старательские обозы, и знакомый зуд таежного бродяжничества прохватывал его. В тайгу, к земле, к лопате, к дымному артельному костру просилась душа старика. Он вздыхал и бормотал: