Обвинения же состояли в том, что:

— оказывается, существование «грязных» полисменов уже никого не удивляет;

— и поразительно, что их еще сравнительно немного;

— и оказывается, лейтенант уголовной полиции Тим Лири — один из них.

Когда вы имеете дело с грязью ежедневно, когда видите, как эта грязь самообогащается, живет припеваючи и веселясь, а у вас достаточно возможностей жить не хуже — неудивительно, что некоторые поддаются слабости.

На суде над Бронковски присутствовало множество офицеров полиции, и мало кто из них не нарушал когда-либо правила, не уступил, не переменил точки зрения на дело под воздействием обстоятельств, не засомневался там, где сомнений быть не могло. Некоторые сделали это из неясной надежды на какую-то перемену; другие — из-за прямой корысти; третьи — даже из лености; а были и такие, что просто из-за невежества. Всякое случается. Но в каждом случае они сами избирали, определяли свой путь. Это означало, что какой бы мотив ни лежал в основе нарушения полицейским своих обязанностей, каждый из них говорил себе: я иду лишь до этой черты — и ни шагу дальше. И на том они стояли.

Поэтому сейчас они смотрели на Лири с отвращением человека, который узнает в другом свои собственные неприглядные черты, и с жалостью бывшего алкоголика, который переборол свою страсть. Они — вовремя остановились, а он — нет. Но в этих чувствах не было благородства, поскольку любовь к справедливости здесь смешивалась со страхом, с сомнениями — и уж, конечно, с желанием защитить свой департамент.

Да, они поймали Лири на том, что он болтает лишнее, что он нечист на руку и лишен морали. Тучный, лысеющий, в костюме стоимостью восемьсот долларов, он провозглашал, что все это: 1/ ложь, 2/ ошибка, 3/ минутная слабость, 4/ провокация. Более всего, видимо, его злило во всей этой истории, что против него свидетельствуют его бывшие коллеги; и со своего места в глубине зала он частенько довольно громко бормотал, что, если бы его вызвали в качестве свидетеля, под присягой, он много чего мог бы рассказать о других: и о жульничестве, и об обмане, и о порушенной чести полиции.

Когда пришел его черед, окружной прокурор попытался избежать вызова Лири на перекрестный допрос. Конечно, вызовом он мог бы усилить позиции обвинения; однако одновременно это означало бы, что Лири предоставлена возможность защитить себя в ходе перекрестного допроса, а этот путь давал адвокатам Бронковски всевозможные лазейки. Так оно и случалось прежде не раз. Но на этот раз окружной прокурор определенно желал, чтобы Бронковски был упрятан в тюрьму. Таким образом, в ходе процесса Лири оставался как бы в стороне; его история оставалась нерассказанной, а самооправдания — неуслышанными. Для них будет достаточно времени, когда настанет судный день для него самого. Но тогда грязная подкладка дела будет спрятана от общественности, за закрытыми дверями, а публике будет преподнесен лишь результат.

Теперь же — день Бронковски.

И обвинители были полны решимости припереть его к стене.

Страйкер завершил свои показания к одиннадцати часам. Направляясь к выходу из зала суда, он ловил одобрительные взгляды многих полицейских.

Но не Лири.

— Теперь все понятно, — пробормотала Кейт себе под нос, когда автобус свернул, как ей сначала показалось, на частную подъездную аллею, оказавшуюся на самом деле деревенской улочкой.

Человек, сидевший рядом, повернулся к ней:

— Что вы сказали, простите?

— Броунинг говорил о весне в Англии: это бесподобно.

Сосед улыбнулся, взглянул на пейзаж за окнами и кивнул.

— Да, это бесподобно, все верно; и очень необычно. Весна в Англии — это, как правило, чуть более теплая часть зимы: влажная, пасмурная и страшно унылая. Однако я признаю: какова бы ни была у нас весна, у нас все прекрасно.

Автобус поворачивал, следуя изгибам улочки, то направо, то налево, и везде зеленые лужайки были расцвечены яркими желтыми пятнами.

— А это — нарциссы Уотсворта. Нет, я не перенесу этой красоты! — восклицала Кейт, понимая, что ведет себя как школьница, но не в силах сдержаться. Много лет она мечтала побывать в Англии — и вот она здесь. Вместо разочарования, к которому она себя готовила, она увидела именно то, на что в глубине души надеялась. Была весна, она была в Англии — и это было все на самом деле.

Улыбка соседа превратилась в саркастическую усмешку.

— Служба погоды предрекает дальнейшее потепление. Имейте в виду, обычно они ошибаются. Если так и случится, у вас будет шанс увидеть настоящую Англию.

— И какова она, настоящая?

— О! Вода — и вода. Вода везде, и она вынуждает нас пить. Я бы сказал, что потребление «веллингтонов» на душу населения здесь выше, чем где-либо в мире.

— «Веллингтонов»? — она подумала, что это какой-нибудь напиток.

— Да, кажется, у вас их называют «резиновые сапоги», — он водрузил на место свои сползающие очки и протянул руку: — Я — Ричард Коттерелл. А вы — Кейт Треворн.

— Да. Но откуда вы знаете? — она была удивлена.

— Я спрашивал о вас. Как только я вас увидел сегодня утром, сразу стал расспрашивать: кто это.

— Я польщена.

— Вы, должно быть… Вы выглядели какой-то напуганной. Тяжело перенесли дальний перелет?

— Ночные кошмары.

— Если вы вздумаете рассказать мне, что вам снилось, я отвечу вам тем же. Так что поостерегитесь.

— Намек поняла, — она засмеялась и снова стала смотреть в окно.

— Как я слышал, вы собираетесь прочитать нам лекцию о шекспировских убийцах?

— Как будто вы и сами о них не знаете. Я почувствовала себя весьма некомпетентной, когда осознала уровень эрудиции людей, собравшихся вчера вечером за обедом. Наверно, смешно даже подумать, что какой-нибудь самонадеянный американец сможет сообщить достойному собранию британских ученых что-нибудь новое о Шекспире.