Степан выполз в коридор под злое шипение дамы в брючном костюме. В коридоре, на подоконнике, сидели два бородатых старца в кофтах и курили трубки.

— Мне Буфетову, — проныл поэт.

Старцы молчали, убивая себя никотином.

— Вовка, — вдруг сказал один из них, — попробуй пустить в конце табун…

— Было! — вздохнул другой.

Старцы опять погрузились в нирвану.

Придорогин, постояв для приличия, отправился дальше. На третьем этаже он услышал женский крик и плач.

У дерматиновой двери рыдали шесть идеальных девушек в шикарных одеждах. Энергичная дама наскакивала на сутулого мужчину с маленькой головкой, раскачивающейся на худой шее. Мужчина, вздрагивая, глядел на малиновые змейки ее губ. Змейки метались, выплескивая пламя на сутулого.

— Вы еще пожалеете! — кричала дама. — Дом моделей — это не фигли-мигли. Позвали — так показывайте! Безобразие! Я найду на вас управу.

— Сейчас жатва, мадам, — бормотал сутулый, — передачам с полей — «зеленую улицу»…

— Девочки! — скомандовала дама. — Мы уходим!

Красавицы печальным клином потянулись за мадам, оставляя запахи духов и разбитых надежд.

Степан проводил их глазами, повернулся к сутулому и обомлел.

На его месте улыбалась розоволицая Марианна Буфетова. Она схватила поэта за руку и увлекла в комнату, где уже сидели сказительница Сыромясова, баснописец Верняев и мэтр Зергутов.

Зергутов только что прилетел из Тананариве и вечером улетал в город Шпалерск, где некий Лобзиков творил чудеса из хлебного мякиша. Мэтр спешил, и, как только последнее дарование плюхнулось в кресло, режиссер сказал: «Начали!»

Тотчас же на одной из телекамер вспыхнула красная лампочка.

Зергутов обнажил в улыбке гроздь желтых зубов и тепло представил ребят с божьей искрой. Каждый из них прочел свой маленький шедевр.

Баснописец Верняев, глядя в сторону, сконфуженно рассказал басню о чернилах и промокашке. Сказительница Сыромясова, придвигаясь к камере добротной грудью, запричитала о чудесах.

Степан лихорадочно перебирал свою заветную лирику, но ничего не мог вспомнить. Наконец он залпом выпалил свое коронное: «Я — гвоздь огромной стройки».

После третьего дубля осоловевшие дарования были выпущены из студии. Они шли опустошенные и пьяные от пережитого…

Был обычный вечер. В квартирах призывно мерцали телевизоры, и люди, повинуясь рефлексу, припадали к экранам.

В доме Придорогиных собрался весь клан. У родственников жены были телевизоры с цветным изображением. Но сегодня, созванные торжествующим кличем Петра Вааловича, они пришли смотреть на поэта в сером цвете.

В девять часов вечера брюнет с влажными оленьими глазами вынырнул из голубого тумана. Несколько секунд он натужно улыбался, а потом сказал:

— А сейчас посмотрите передачу «Молодые таланты».

Лоснящийся мэтр Зергутов засверкал зубами на экране, журчащая речь его потекла легко и свободно. Он рассказал о своих встречах с Хемингуэем, зачитал свою притчу «Честная лошадь» и предоставил слово молодым талантам.

Иван Верняев возник за стеклом неожиданно и долго смотрел на зрителей, как рыба из аквариума. Басню он прочел довольно внятно.

Его сменила Вероника Сыромясова. Вероника была в ударе. Непонятные глухие напевы ее тревожили, напоминая о надвигающейся старости.

Наконец сказительница выдохнула последнее «дык вот» и затихла. Настала очередь Степана.

На экране появился брюнет. Степану показалось, что усмешка диктора предназначена лично ему.

— Предлагаем вам посмотреть, — сказал брюнет, — киноочерк «Где зимует кулик»…

— Я этого так не оставлю! — закричал Петр Ваалович, ломая пальцами карандаш.

Родственники жены успокаивали его.

Родственники понимали, что, только утешая, можно расквитаться за недавнее унижение.

Молодой поэт заперся в кабинете, напугав близких.

— Его нельзя оставлять одного! — волновалась Степина мама. — Он такой ранимый.

Стали стучать в дверь, но Степан не отзывался.

— Сын! — крикнул Придорогин-старший. — Талантливым всегда было трудно…

Степан тем временем лихорадочно записывал рождающиеся в сердце строки: