Вспоминает А.И. Деревенц: «Вообще, если говорить о настроениях взятых в плен советских солдат, то среди них были и предатели, выдававшие и политруков, и евреев, и всех “неблагонадежных”, — может быть, имея уже подобный опыт «стукачей» в Советском Союзе. Эти люди готовы были верно служить и нашим “органам”, и немцам. Впрочем, это было в начале войны, когда казалось, что победа немцев неизбежна. Тогда к нам в лагерь как-то прислали несколько наших пленных, выразивших желание служить в немецкой армии. Их туда не взяли по причине крайнего истощения. Один из них — высокий широкоплечий парень — от голода настолько ослабел, что не смог двигаться.

— Вот из-за него нас и не взяли, — негодовали остальные.

Впрочем, пожалуй, удивляться надо не тому, что кто-то был рад гитлеровскому нашествию, а тому, что их было очень мало».

Наконец, мы подошли к четвертой категории военнопленных. Это перешедшие на сторону врага. Одного из таких описал Ю.В. Владимиров: «Однажды вечером в наш барак вместе с охапкой газеты “За родину” нам принесли махорку и раздали ее по пачке даже некурящим, которые обычно ее обменивали на что-либо съестное. Среди тех, кто нам принес эти дары, оказался симпатичный офицер, от которого пахло духами. Он сидел за столом очень близко от моих нар. Воспользовавшись этим, я вступил с ним в разговор. Я узнал, что он тоже бывший московский студент, попал в плен в начале октября 1941 года в окружении под Вязьмой. Совсем недавно он окончил курсы пропагандистов где-то под Берлином. Теперь ждет в нашем лагере назначения на соответствующую должность в одном из формирований РОА генерала Власова. Живется ему неплохо, всегда сыт, отлично одет, иногда выпивает и “ходит к девочкам”, а главное — “живет только сегодняшним днем”. Уходя, он угостил меня сигаретой и пригласил захаживать к нему в тот барак, где он работает в составе Особой команды. Но поселился он на частной квартире в Мюльберге.

Пока я общался с офицером, за этим наблюдал мой знакомый повар, и, как только я остался один, повар сделал мне замечание — почему я разговаривал с “этой сволочью, рядом с которой и стоять не следует”. Пришлось кое-как оправдываться и отбросить возникшую было мысль о поступлении на пропагандистские курсы и о записи в РОА».

Со слов А.И. Деревенца, «обиженных и обездоленных в Советском Союзе было более чем достаточно, вспомнить хотя бы дикую бесчеловечную коллективизацию и раскулачивание, а еще и “расказачивание”. А потом уничтожение “врагов народа” — честных и преданных Родине людей.

Погибли миллионы невинных ни в чем людей. Однако чувство верности своей, хоть и жестоко обидевших этих людей, Родине оказалось выше незаслуженных обид и испытаний».

Даже немецкие солдаты и офицеры, охранявшие советских военнопленных, считали «перебежчиков, власовцев и других, сознательно вставших на сторону Германии и особенно поступивших там на военную службу… прямыми изменниками родины. “Солдат, — говорил один фельдфебель, — должен быть всегда верен своей родине, даже в плену”».

Тот же фельдфебель без особого разрешения начальства не допускал появления в лагере газет на русском языке и власовских агитаторов, считая их предателями.

Пятая категория — это попавшие на германскую службу как бы по «желанию».

После поражения под Сталинградом в лагерях советских военнопленных немцы засуетились. «Вскоре по вечерам в бараки стали заходить фельдфебель из Особой команды, агитатор и писарь из отдела регистрации, — вспоминал Ю.В. Владимиров. — Эти люди по заранее заготовленному списку вызывали к себе на беседу бывших артиллеристов 30—35 лет. Особенно их интересовали зенитчики. Их собирались направлять в качестве вспомогательного персонала на огневые зенитные точки на военные и особо важные промышленные объекты Германии, Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Франции, Чехии и других оккупированных немцами стран. Всем обещали пищевое и другое довольствие, как и немецким военнослужащим.

Вызвали и меня. Увидев, что в данных обо мне не значится, каким конкретно артиллеристом я был, меня спросили об этом. Сообразив, что сейчас эти люди вербуют пленных на военную службу в Германских войсках противовоздушной обороны, я соврал, что находился в противотанковой артиллерии в составе танковой бригады, номер которой указан в моем личном деле. Приняв во внимание мой ответ и то, что я очень худ и слабосилен, меня отпустили “с миром”. А некоторых артиллеристов — не зенитчиков, но имевших солидную комплекцию, рослых и физически сильных, включили в список “изъявивших желание добровольно служить в германской зенитной артиллерии в качестве вспомогательной рабочей силы” (в частности, подносчиков снарядов). В нашем бараке таких “желающих” оказалось пятеро, и их скоро отправили в Норвегию, где почти все они сложили головы».

По поводу предательства и «власовщины» Сергей Николаевич Воропаев 14 октября 1944 года в своем дневнике записал:

«Сегодня читал газету “Заря” русских пленных, в которой сообщается об организации русско-эмигрантского правительства во главе с генерал-лейтенантом Власовым. Это правительство якобы имеет целью мобилизацию всех русских сил и вообще народов России на борьбу с большевиками. Это провокация в предсмертных судорогах, задуманная в целях уничтожения русского народа, не удается ему. Этим он создает себе быстрейшую погибель. Люди, особенно пленные, пережившие такие неописуемо ужасные условия жизни, испытавшие на своих спинах палки, приклады и резину, перенесшие многими тысячами не выдержанного голода, в конце концов чувствуют свою погибель, а он в лице русских людей ищет союзников, кого он так унижал, издевался. Этот трюк будет неудачным…»

Так сколько их было: преданных, безразличных и предателей?

Об этом есть сведения в материалах проверки, проведенной службой безопасности в Освенциме в 1941—1942 годах:

1) коммунистов-фанатиков — около 300;

2) политически неблагонадежных — 700;

3) политически нейтральных — 8000:

4) подходящих для сотрудничества — 30 военнопленных.

Цифры по генералам дополняют эту картину. Из 80 оказавшихся в плену советских генералов и комбригов только 12 перешли на сторону врага…