Манька, доведенная до изнеможения моим молчанием, в конце концов не выдержала:

— Не томи, Славка! — взмолилась она. — Я же вижу, что в твоей гениальной голове уже копошатся не менее гениальные идеи. Выкладывай уже, иначе я сию секунду скончаюсь от неизвестности! Что ж за удовольствие — издеваться над любимой подругой?!

Удовольствие, конечно, так себе, но все же, по-моему, стоит насладиться этой маленькой радостью. Какое-то время я довольно жмурилась, но скорее от вредности, чем от удовольствия, а потом словно нехотя сообщила:

— Будем звонить Чалдону.

Сообщи я Маньке, что решила сделать операцию по перемене пола, она удивилась бы меньше. Подружка похлопала глазами, а потом растерянно залопотала:

— Чалдону?! Ну да, конечно… Я и сама об этом думала… Угу… Только никак не могу понять, зачем. Может, ты объяснишь?

— Объясню, — кивнула я, дивясь актерским талантам Маруси. Она отодвинула в сторону кружку, в которой плескался уже остывший зеленый чай, и приготовилась внимать.

Выдержав паузу почти по Станиславскому, я приступила к объяснениям:

— Чалдону нужно копье. Карловичу тоже. Разница в том, что первый не знает, где оно, а второй — знает. Что из этого следует?

— Что? — крохотным эхом отозвалась Манька.

— Чалдону мы сможем диктовать собственные условия игры. Судя по всему, он парень крутой, как вареные яйца. Антиквар откровенно издевается над нами, навязывает свои условия. В такой ситуации союз с Чалдоном может сыграть нам на руку. Предложение Карловича, как ты понимаешь, прямым ходом ведет в морг. Вот я и думаю: что будет, если столкнуть лбами Чалдона и Серафима Карловича?

— В каком смысле? — не врубилась Маруся.

— В прямом. Мы звоним Чалдону и говорим: так, мол, и так, вещица, которую вы случайно потеряли, находится у господина антиквара, проживающего там-то и там-то. Естественно, что собственных имен мы не называем. Пусть Чалдон думает: кто это такой… благодетель?

— Не катит, — после недолгих размышлений покачала головой Манька. — Чалдон — не менты. Карлович предъявит ему наши фотографии, да еще с удовольствием покажет, где мы живем.

Толк в словах подруги, несомненно, присутствовал. Чалдон с Карловичем запросто могут сперва «подружиться» против нас, а потом, когда кто-нибудь из них завладеет реликвией, разобраться между собой. Только мы вряд ли узнаем, кто окажется победителем.

Перспектива, что и говорить, безрадостная. Я даже поежилась, представив, как над двумя могильными холмиками печально шелестят березки и каркают вороны. Наши жизни, как ни крути, все-таки дороже самой ценной реликвии. Пускай даже остаток этих жизней пройдет за решеткой! Рассудив так, я, пряча глаза, в очередной раз предложила:

— Может, все-таки в милицию?

Реакция Маруськи заставила меня задуматься о произнесенных только что словах. Более того, я даже втянула голову в плечи и изо всех сил зажмурилась. Возможный гнев Карловича, помноженный на недовольство Чалдона с его шестерками, показался мне невинным стрекотом кузнечиков в жаркий летний полдень. Манька будто бы даже стала выше ростом.

— Если еще хотя бы раз я услышу слово «милиция», то выдам тебя замуж за Игната! — пообещала подруга. — И будет у тебя персональный мент, которому ты сможешь изливать душу с утра до вечера. Честное слово, я принесу эту жертву!

В роли жертвы я почему-то очень отчетливо представила себя, прониклась и жалобно всхлипнула. Маруська, кажется, сообразила, что перегнула палку, и дала задний ход:

— Славка, я же добра нам желаю. Ну, что, что мы скажем ментам?

— Истину…

— «А что есть истина?» — процитировала подруга Понтия Пилата. — Первое, чем заинтересуются менты: почему мы сразу не признались? В тот момент, когда нас извлекали из помойки. Значит, решат они, мы хотели скрыться. А если хотели скрыться, следовательно, в чем-то виноваты. Вероятно, и юношу Корнилова мы завалили, а от пистолета избавились каким-то очень хитроумным способом. Что же получается в результате? Убийство вкупе с двойным грабежом, — подвела печальный итог подруга.

— Почему с двойным? — икнула я.

— А как же?! Сперва мы в компании с Корниловым обчистили музей, потом решили избавиться от подельника, убили его, а сами завладели копьем… Если я ничего не путаю — хищение исторических ценностей приравнивается к краже в особо крупных размерах. Срок до пятнадцати лет лишения свободы с полной ликвидацией, то есть конфискацией, — поправилась Маруська, заметив, как я побледнела. — Славка, давай договоримся: в милицию обратимся в самом крайнем случае.