Тебе нравится?

БАБУШКА. Ну, еще бы, ведь это твоя песенка! (Поднимает бокал.) За моего внука, самого лучшего внука изо всех внуков! И виват гражданской музыке!! Ура! (Смех.) Ну-ка, еще раз! Все вместе! Тает… вот оно тает! Белки. Вот они, белки! А вот и ку-ку-шка!

Все поют песню. Маурисьо запевает, все вторят хором. Смех, аплодисменты.

Ну, еще капельку, Фернандо! За кукушку, она обещает счастье — последнюю, последнюю, после… (Покачнулась, схватилась за сердце.)

Изабелла подбегает, поддерживает ее.

ИЗАБЕЛЛА. Бабушка?!

БАЛЬБОА. Хватит, Эухения. Отдохни.

БАБУШКА (приходит в себя, улыбается). Ничего. Это все сердце. Такое маленькое — а от него и счастье и горе… Только не думайте, что у меня голова закружилась! Так, туман, это да… Уже надо ложиться, так скоро?

ИЗАБЕЛЛА. Да, вам будет лучше. А завтра мы снова споем.

БАБУШКА. Завтра! Ночи такие длинные! Иди, отдохни, Маурисьо. До завтра, девочка. (Обнимает Изабеллу. Потом, опираясь на ее руку, идет к двери.)

БАЛЬБОА (к Маурисьо). Если ты привык читать перед сном, ты знаешь, где книги. Дать тебе что-нибудь?

МАУРИСЬО. Учебник архитектуры и атлас Канады.

БАБУШКА. Идем, Фернандо. А завтра — ирландскую песню, да? И посмотрим, удастся ли вам увидеть во сне что-нибудь лучшее, чем вы сами. (Выходит с дедушкой, смеясь счастливым смехом и напевая песню о кукушке.)

Маурисьо вздыхает с облегчением, расстегивает воротник. Изабелла падает без сил в кресло.

МАУРИСЬО. Слава тебе господи, кончилось!

ИЗАБЕЛЛА. Только бы хуже не было. Никогда в жизни мне так трудно не приходилось. Это как в цирке, как будто надо пройти босиком между острых ножей.

МАУРИСЬО. Да, старушка опасная! И память какая!

ИЗАБЕЛЛА. Она годы и годы ни о чем другом не думала. Что бы с ней стало, если бы как-нибудь все открылось?

МАУРИСЬО. Это зависит от нас. Мы забрались в этот тупик, обратного пути нет.

ИЗАБЕЛЛА. И завтра — опять этот фарс? До каких же пор?

МАУРИСЬО. Только несколько дней. Получим фальшивую телеграмму, срочную, и уедем. А здесь останутся воспоминания навсегда.

ИЗАБЕЛЛА. Почему вы меня выбрали? Я не могу, Маурисьо. Я не могу!

МАУРИСЬО. Ты так боишься?

ИЗАБЕЛЛА. Я не за себя. Я за нее. Это, наверное, все очень хорошо, что мы делаем… Но когда я на нее смотрю, как она только этим живет и такая счастливая, как девочка, — мне так трудно удержаться, хочется крикнуть всю правду и просить у нее прощения. Игра у нас слишком жестокая.

МАУРИСЬО. Вот этого я и боялся! В комедию вмешалось сердце. Так мы ничего не добьемся, Изабелла.

ИЗАБЕЛЛА. Я делала, что могла. Разве я нехорошо все делала?

МАУРИСЬО. Да, сначала неплохо. Эта робость, когда мы вошли… потом эта сцена воспоминаний… Очень хорошо. Но позднее эти рыдания, когда ты бросилась к ней…

ИЗАБЕЛЛА. Я больше не могла. Я ведь тоже знаю, что такое жить одной и ждать.

МАУРИСЬО. Так нельзя. Искусство не здесь делается, сеньорита. (Указывает на сердце.) Оно делается тут. (Указывает на лоб.) Тут.

ИЗАБЕЛЛА. Вы ни минуты не волновались?

МАУРИСЬО. Настоящее волнение никогда не выглядит естественно. Например, помнишь, с каким восторгом я ел этот ореховый торт с медом? Но если имеются на свете две вещи, которых я не выношу, — это мед и орехи. Вот что я называю мастерством. А тебе, правда, понравился торт?

ИЗАБЕЛЛА. Очень!

МАУРИСЬО. Что ж, дело вкуса.

ИЗАБЕЛЛА. Значит, эта дрожь в голосе, когда вы в первый раз увидели бабушку?..

МАУРИСЬО. Простой прием. Им даже резонеры владеют.

ИЗАБЕЛЛА. И объятие, такое крепкое, без слов, она даже заплакала…

МАУРИСЬО. Все было продумано. Сквозь слезы трудно рассмотреть, как следует. Ты понимаешь?

Изабелла смотрит на него так, как будто он стал ниже ростом.

ИЗАБЕЛЛА. Да, теперь понимаю. По-видимому, мне еще многому надо учиться.

МАУРИСЬО. Да, многому еще. Но ты сумеешь, Изабелла.

ИЗАБЕЛЛА. Почему вы зовете меня Изабеллой, когда никто не слышит? Мое имя Марта.