Валерка работал на небольшой ткацкой фабрике в маленьком посёлке, который не так давно преобразовали из села. Но жизнь в селе всё равно оставалась деревенской. Здесь было правление колхоза, машинный двор, где Валерка, как фабричный механизатор, в страдную пору помогал ремонтировать технику, за что ему иногда давали на охоту трактор «Беларусь». Область, куда ездила компания, считалась не только промышленной, но и текстильной. В областном центре работали крупные ткацкие комбинаты, один из которых был основан при Петре Великом. Здесь начинали делать ткань для парусов. Валеркина фабричка выпускала хлопчатобумажное полотно, и весной подручный Адольфа показывал охотникам кусочки красивых материалов.

– Значит, говоришь, не заметили? – спросил Савельев. По профессиональной привычке быть в курсе событий он исподволь прислушивался к бубнящему вдалеке телевизору, однако при этом не пропускал ни слова из разговора за столом. – Ничево, скоро заметите. Узнаете, што Союз, как ты говоришь, помер. Хлопок для всей текстильной промышленности поставляют Узбекистан и Таджикистан. Они теперь отделились. Перестанут поставлять, и вы остановитесь. Колхозы тоже будут разрушены – орёт вон тот дурачок (показал на телевизор, где в это время что-то кричал известный агрессивный писатель), будто фермер спасёт Россию. После этого у тебя и в колхозе не будет «шабашки». Как видишь, товарищ демократ, всё в жизни взаимосвязано. Где морским узлом, а где гордиевым. Особенно в жизни экономической.

– В политической тоже, – сказал Нестеренко. – В Таджикистане начинается буза. Неизвестно, во што выльется. Если начнут воевать за власть кланы, тогда – спасайся, кто может. А ведь какая жизнь была! – я-то помню. Беззлобная… Спокойная…

– Первым достанется – русским, – мрачно произнёс Адольф. – Подымали, подымали их, а теперь – на ножи. Это ж надо, как загадили людям мозги!

– Всё потому, што люди не заметили, когда началась подмена, – выходя из-за стола, проговорил Савельев. Подошёл к входной двери, открыл её, встал в потоке прохлады. Оттуда заговорил:

– Все мы с удовольствием дышим воздухом после грозы. Кусать его хочется. Запах – божественная свежесть. Это – озон. Но дай человеку этой «свежести» чуть-чуть больше и он умрёт. Самое мало – мужик станет бесплодным. Благодатный озон и смертельный озон – один и тот же газ. Дело – в количестве.

Виктор вернулся к столу. Его внимательно слушали.

– Нас подкупили обещанием свежести. Слов нет – она была нужна. Из некоторых углов уже сильно пахло. Я сам… наверно, больше, чем каждый из вас – ничево не поделаешь: работа такая!., чувствовал этот запах… и хотел свежести. Перемен хотел! И не один я. Многие. Мы поверили в наши возможности. В благородную цель… Однажды я сказал Володиной Наташе, не знаю: говорила она тебе? (Виктор посмотрел на Волкова, тот пожал плечами) – может слишком возвышенно это прозвучало, но это было искренне. Я сказал: мы – вроде Диогена, который ходил днём с фонарём – искал хорошего человека. Только мы идём с баночками керосина, куда вставлен горящий фитилёк, штобы осветить дорогу в светлое завтра. Я даже вижу, сказал я Наташе, как с такими же баночками идут тысячи людей… десятки тысяч и каждый верит, будто его керосин сделает жизнь страны светлей и радостней. Но только потом я понял, што это горючее – из множества баночек – сливают в одну большую цистерну и, когда придёт нужный момент, бросят в неё горящий факел – помните, в «Белом солнце пустыни» так бросили? – и страшенный взрыв разорвёт всё вокруг. Понял, но мне уже не давали сказать поставленные сливальщиками люди.

– Вот и бросили факел, – выдавил Нестеренко. – Теперь мне понятно, про какие ты баночки…

В этот момент Савельев увидел, как на экране телевизора появилось лицо Горбачёва. Заметил это и Адольф.

– Гляньте-ка, чучела-мяучела вылезла! – воскликнул он. – Просрал державу, поганец, и не стыдно народу в глаза глядеть.

– Подожди, Адольф, он чево-то важное говорит, – сказал Савельев. Журналист прибавил звук, и все услыхали слова:

– …я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР.

В избе загомонили. Даже Валентина стала что-то говорить Дмитрию. Каждого цепляла какая-то фраза, и человек комментировал её. Только Савельев слушал длинную, блудливую речь молча, реагируя на выкрики соседей взглядом или мимикой.

«Но и сегодня я убеждён в исторической правоте демократических реформ, которые начаты весной 1985 года».

– Лучше б ты в аварию попал той весной, тварь! – кривясь, говорил Нестеренко в экранное лицо ненавистного ему человека. – Для реформ башка нужна, а не пятно на ней.

«Старая система рухнула до того, как успела заработать новая».

– Он нам рассказывает, што натворил! – удивлялся Волков, обращаясь к стоящим рядом.

«И сегодня меня тревожит потеря нашими людьми гражданства великой страны».

– Это твоя работа, ублюдок, – прорычал Адольф. – Штоб ты захлебнулся в слезах людских.

Выступление было долгим, бесцветным и скользким, как мокрый обмылок. «Даже последнее слово не смог сделать достойным», – с неприязнью подумал Савельев. Он отвернулся, чтобы уходить к столу, как вдруг пронзительный вскрик Нестеренко заставил быстро глянуть на экран:

– Флаг! Смотрите: флаг!

То, что происходило на экране, остановило всех. Видимо, съёмка шла издалека – «телевиком». В ночной темноте едва просматривалась Спасская башня Кремля. Был слабо освещен и купол президентской резиденции. Только установленная на его крыше мачта с государственным флагом Советского Союза была хорошо видна в свете направленных снизу прожекторов.

Эту картину – красное полотнище величественно колышется над Кремлём – много лет видели наяву или по телевизору граждане трёхсотмиллионной страны, и развевающийся стяг был гарантией того, что великое их государство живёт, и они являются частью его.