Пока он навещал ее там, в тюрьме, почему-то было проще. Он искренне жалел ее и утешал. Строил планы на будущее. А теперь она на свободе, и он не знает, что ей сказать. Что-то безвозвратно ушло из их отношений. Ему казалось, что некий злой и проказливый бесенок, затаив дыхание, подсматривает за ним, и на злорадной его мордочке написано: «Я все про тебя понимаю!» Значит, когда он утешал ее, он знал в глубине души, что говорит неправду, что ничего уже у них не будет? Предавал ее? Знал, что она проведет в тюрьме несколько лет, и он сначала будет приезжать к ней часто, потом все реже и реже, пока не прекратит совсем. Сейчас, когда она на свободе и кошмар закончился, вместо радости он испытывал тоску и неуверенность.

«Знает ли человек себя до конца? – думал он. – До самых глубоких глубин? Двойного дна? Тройного? Всех пропастей, трещин и ям души?»

– Риммочка, – сказал он виновато, целуя ее в лоб, – тут же мелькнуло воспоминание, как он в последний раз целовал Лиду, и ее лоб был ледяным. – Риммочка, я должен бежать. – Он заставил себя посмотреть ей в глаза. – Я обещал. Меня ждут дома.

Она даже не спросила, почему он должен уйти. В глазах ее плескался страх.

– Глупая, мы увидимся вечером. Уедем на дачу, хочешь? Пожарим мясо, я куплю вина. И не смей грустить! – Он подергал ее за хвостик. – Я хочу видеть тебя веселой и красивой!

Он сбегал по лестнице, чувствуя себя виноватым, последним подонком чувствуя себя, вспоминал, как долго они прощались раньше, сначала в прихожей, потом на лестнице и целовались, как сумасшедшие, как в последний раз, не в силах расстаться.

«Все вернется, – убеждал он себя. – Все еще будет, просто время нужно, привыкнуть нужно…»

Привыкнуть? К чему? К тому, что его девушка… убила Лиду? Не убила, но это ведь ничего не меняет…

Бесенок радостно хихикнул, потирая ручки. «Ох, уж эти люди! Глупые! – бормотал он. – Со своими дурацкими проблемами и своей нелепой моралью! Только жизнь себе переводят».

Он пнул Игоря маленьким острым копытцем прямо в сердце и потерял к нему всякий интерес…

…Римма сидела рядом с Игорем, положив руку на его бедро, и он чувствовал тепло ее руки. Они оба молчали. Игорь, искоса поглядывая на Римму, видел ее профиль, блестящие вьющиеся волосы. В машине нежно и горько пахло ее духами.

Как будто ничего и не было, думал он. Перестань мучить себя и других. Мы оба вылезли из передряги. Мы живы и здоровы. Кто-то уходит, кто-то остается. Судьба. Смерть, самая большая справедливость природы и самая большая несправедливость человеческой жизни… Самое великое таинство. Где они, эти прекрасные умные реформаторы, спасители человечества, идущие на костер за убеждения, преступники, развратники и святые? Есть ли пристанище там? Все ушли, и правые, и виноватые, никому не воздалось по заслугам ни единым лишним днем сверх положенного срока. Судьба или случай, что, наверное, одно и то же…

Случай то, что праведник был распят, а разбойник отпущен. И где тайный смысл? И есть ли он? Какой тайный смысл в смерти юноши, убитого на войне? Случай, все случай. И наше появление на свет, и наш уход в темноту, именно в этот момент, а не в какой-то другой. Мыслитель, стоящий на пороге открытия законов мироздания, попадает под автомобиль. Ученый, придумавший вакцину против рака или СПИДа, умирает, отравившись дыней, полной нитратов, не успев записать формулу. И так далее, и тому подобное. Но, если все – случай, то нет смысла? Нет справедливого отца, наказывающего за грехи? Нет добра и зла?

Он сжал теплые пальцы Риммы, испытывая жалость к ней… к ним обоим… С удивлением отметил, что ногти ее коротко острижены и без лака, и подумал, что она изменилась. Оба они изменились. Бывают в жизни слова, поступки и события, которые все меняют, и после которых уже ничего нельзя вернуть.

Шоссе было пустынным, изредка ослепляла фарами встречная машина. В машине было тепло и уютно. Шуршали по асфальту шины. Хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась, чтобы не нужно было что-то предпринимать, решать и вообще двигаться.

– Хочешь музыку? – спросил он, чувствуя, что молчание становится тягостным.

– Нет, – ответила Римма, – мне и так хорошо.

– Римчик, – сказал он, – я так рад, что мы снова вместе.

– Правда? – спросила она с надеждой.

– Конечно, правда! Сейчас я приготовлю мясо, умираю с голоду. И напьемся! Наклюкаемся и назюзюкаемся! Затопим камин. Если бы ты знала, как я соскучился по всему этому! – Он говорил, испытывая вину и неловкость за свою ложь, по-прежнему не зная, как себя вести и что сказать.

– Я тоже, – отозвалась она тихо. – Игорек, ты меня любишь?

– Дурочка моя, – сказал он, чувствуя себя последним негодяем. – Конечно!

Римма прислонилась головой к его плечу, и ему показалось, что она заплакала.

– Вот мы и дома! – бодро объявил он, распахивая дверь и пропуская ее вперед. – Прошу!

Римма промолчала. Сердце его сжалось – он вспомнил ее веселую болтовню, смех, прежнюю Римму вспомнил. В доме пахло тлением, как во всяком доме, где не живут. Игорь включил свет и распахнул окна. Мошки и ночные бабочки радостно устремились к оранжевому абажуру. Римма поежилась. Он с беспокойством взглянул на нее. Когда-то, едва переступив порог, они бросались друг к другу. Он хватал ее на руки, кружил по комнате, а она визжала, и он просил: ну, повизжи еще! Она визжала тоненько и радостно «и-и-и!», а он смеялся. Ему почему-то очень нравилось, как она визжит.