Вскоре и у денежных наступили изменения. На руках у них стали появляться перстни, на шеях — кулоны, на головах — кокетливые диадемы, на манер тех, которые носили принцессы с обложек модных французских журналов. И это при том, что родителей они, как и все прочие, видели крайне редко. Лишь за пару дней в качестве гостинцев ученицами, как бедными, так и богатыми, была получена такая масса всяких разностей, что вскоре узел, сделанный из простыни, похудел и сделался практически невидимым: от него осталась только простыня.

В другое время и при других предпраздничных обстоятельствах, суровые дамы-воспитательницы отметили бы этот вопиющий факт и даже отправили бы кое-кого в лазарет — лечиться от дури, а заодно и от ожирения. Но в этот раз проказницам всё преотличнейше сходило с рук, ибо дамы-воспитательницы сами ежедевно поправлялись в талии, принаряжались ярче обычного, а нескольких из них однажды вечером, не очень поздно, застали в обществе сторожей, в состоянии алгокольного опьянения, отнюдь не лёгкого.

Появление феи-ангела в институте сделало Петра Сергеевича ещё более расчётливым: барышня была из породы зазеркальной знати, а значит, дать ему могла поболе, чем все фиктивные браки со смолянками вместе взятые. Ему и работать-то перехотелось: пусть капитан нанимает других дураков, а ему некогда выполнять невыполнимое. С помощью прозрачной розовой красотки он мог достигнуть желаемого счастья куда более коротким путём.

Граф уже видел себя на альпийских лугах, полёживающим среди ярких цветов в истинно графских позах, покуривающим самые дорогие сигары. Если уж фитюльки-барышни, не имея никаких заслуг перед феей, были одарены по-царски, то он, знавший тайну, был достоин неизмеримо большего. Неизмеримо! Он ведь не смолянка-попрошайка.

От новых планов и от каменного сердца, которое, подобно раковой опухоли, уже пустило метастазы в душу, Пётр Сергеевич несколько помутился рассудком, стал строить невообразимые прожекты. Будь он трезвее, мудрее и не так испорчен последними жизненными обстоятельствами, он поступил бы следующим образом: попросил бы у феи-ангела денег, очень больших, либо набрал золотых и брильянтовых украшений — дабы уехать со всем этим в родные пенаты, предварительно отдавши долг капитану. Но в теперешнем его состоянии просить что-либо у кого-либо он считал унизительным. Вот уж поистине, если Бог хочет наказать, то лишает разума!

Помешался Пётр Сергеевич — отцеубийство, хотя и косвенное, сделало его сознание непроницаемым, а ум — крайне непонятливым. Возжелав иметь всё на свете, он страшно боялся продешевить…

Настал день, когда он, наконец, узнал причину появления феи-ангела в унылом полумонастырском заведении: у неё в Петербурге был тайный жених! Из местных дворянских сынков. Как-то днём она остановила Петра Сергеевича у флигеля, у того самого, где чулан.

— Раз уж вы меня первый встретили подле этих стен, то и знать вам первому полагается…

— О чём вы? — смиренно спросил граф, отведя свой пронзительный взгляд.

— Не смущайтесь, пожалуйста. Мы ведь с вами друзья?

Пётр Сергеевич кивнул.

— Тогда вы согласитесь мне помочь! — обрадовалась барышня, запрыгала и захлопала в ладоши.

— В чём должна состоять моя помощь?

— Видите ли… — начала болотная принцесса свой чрезвычайно длинный и необыкновенно трогательный рассказ…

Из того повествования он доведался, что девицу звали Анной, и что она уже однажды виделась со своим суженым, а то был суженый, вне всякого сомнения. Встретились они год назад на императорском балу, альбомы друг другу подписали, и к следующему балу должны были определиться с чувствами: либо поклясться друг другу в вечной любви, либо расстаться навеки.

— Я напишу ему записку и передам с вами. Вы ведь не откажете затворнице-смолянке, побудете моим курьером, хорошо?

Пётр Сергеевич снова кивнул. Вид у него был смиренный и задумчивый, в то время как в душе творилось всякое-разное. Загляни кто-нибудь в тот момент ему в душу, отпрянул бы в ужасе…

Ровно через два часа брюнетистый курьер с жиденькими накладными усиками стоял в богато убранной княжеской гостиной, залихватски подбоченившись и насупившись. В той же гостиной, у столешницы с инкрустацией из слоновой кости и полудрагоценных камешков, сидел благородного вида юноша, чуть младше его возрастом, и строчил под диктовку любовные письма — одно длинней другого, на дорогущих вензельных листах. Юноша был трепетен и бледен, а диктовавший гость — не в меру свиреп и требователен.

— Чему вас учат в институтах? Письма невесте — и то написать не умеете… Дайте-ка сюда свои маракули!

Юноша протянул Петру Сергеевичу очередной исписанный листок. Граф схватил его, стал рассматривать.

— Хм… Та же история… Почерк снова чересчур уж ровный, складно написано, но… без души!

— Я старался вложить все чувства, которые…

— Все ваши старания пустыми оказались! Необходимо присустствие живой души! Живой! Душа, она либо присутствует, либо отсутствует! Разве уважающая себя дама откликнется на такое холодное, хотя и весьма учтивое, послание?!