Шрифт:
Уже в ноябре 1904 года Шаляпин уехал на гастроли в Петербург, перессорился там со своими коллегами, заболел бронхитом и жаловался Иоле Игнатьевне: «О, зависть, зависть — она не дает спать никому, мне кажется».
Он опять успокаивает ее, говорит, что разочаровался в женщинах, что все женщины дрянь,которые только и могут обманывать своих доверчивых мужей, и только одна она у него «сущий ангел». Он снова просит у нее прощения за свои ошибки, за свою молодость: «Ах, милая Иолка, верь мне, что я хотя и сделал тебе много пакостей, все же я тебя люблю, любил и буду любить и никогда ни на кого тебя не променяю. Знай, что горести и радости можешь дать мне только ты и больше никто и никогда…»
А в воздухе Петербурга уже витали революционные настроения. В письме Шаляпин сообщил Иоле Игнатьевне, что скоро, вероятно, в России будет конституцияи газеты начнут обо всем говорить свободно. Как друг Горького и социал-демократ в душе Шаляпин был этому рад.
Его спектакли в Петербурге, как всегда, шли с огромным успехом, но Шаляпин нервничал. «Мне ужасно надоело быть одному, — писал он Иоле Игнатьевне, — я хочу видеть моих дорогих детей и обнять и поцеловать мою дорогую, обожаемую Иолку — знай, что иногда я просто не могу заснуть». Ну почему она не может всегда быть рядом с ним? Этот вопрос не давал ему покоя…
Но несмотря на это (а может быть, как раз именно потому, что он слишком часто оставался один), все чаще Шаляпин оказывался втянутым в сомнительные компании и становился участником отвратительных кутежей. В книге «Страницы из моей жизни» он откровенно признался и в этой стороне своего существования:
«Вне артистического мира у меня было много знакомств среди купечества, в кругу богатых людей, которые вечно едят семгу, балык, икру, пьют шампанское и видят радость жизни главным образом в этом занятии.
Вот, например, встреча Нового года в ресторане „Яр“, среди африканского великолепия. Горы фруктов, все сорта балыка, семги, икры, все марки шампанского и все человекоподобные — во фраках. Некоторые уже пьяны, хотя двенадцати часов еще нет. Но после двенадцати пьяны все поголовно…
Четыре часа утра. К стенке прислонился и дремлет измученный лакей с салфеткой в руках, точно с флагом примирения. Под диваном лежит солидный человек в разорванном фраке — торчат его ноги в ботинках, великолепно сшитых и облитых вином. За столом сидят еще двое солидных людей, обнимаются, плачут, жалуясь на невыносимо трудную жизнь, поют…»
Не всегда эти ночные сборища заканчивались столь мирно. Бывали и драки, участником которых становился подвыпивший Шаляпин, бывало кое-что и похуже… «Постепенно… я отошел… от этой компании», — писал Шаляпин.
Позже, но не теперь… На Иолу Игнатьевну легла тяжесть вынести еще и это заблуждение Шаляпина, его упоение славой, богатством, его желание увидеть себя среди сильных мира сего, почувствовать и себя хозяином жизни…
Узнавая об этих безобразных происшествиях, Иола Игнатьевна реагировала на них очень болезненно. Она была вконец измучена поведением Шаляпина, ее терпению приходил конец.
«У меня больше не остается никакой надежды, поэтому между нами все кончено, — написала она Шаляпину в один из таких моментов, — хватит, у меня нет больше сил выносить эту постыдную ложь. Единственное, о чем я прошу тебя, не бросай своих детей. Я буду просить Господа, чтобы он оставил тебе некоторые добрые чувства хотя бы к ним, ведь они не виноваты в том, что появились на свет. Для меня же все кончено в моей несчастной жизни скорбей, пустоты, без настоящей любви…»
Теперь они только видимобудут жить вместе, все же отношения между ними будут прерваны. Она только просила Бога о здоровье Шаляпина, которое непременно пошатнется, если он будет продолжать вести себя подобным образом.
Возможно, в этот раз Шаляпину и удалось как-то оправдаться, вымолить прощение, но подобные стычки, тяжелые объяснения случались между ними все чаще и чаще.
В феврале 1905 года Шаляпин был уже в Монте-Карло, пел, в антрепризе Рауля Гюнзбурга и, конечно, играл в рулетку. До Иолы Игнатьевны вновь дошли слухи о его недостойном поведении, и она написала ему резкое письмо. Шаляпин вспылил: это становилось невыносимым! Она верила всему, что говорили о нем другие, и не верила только ему одному! По горячим следам он отправил ей телеграмму: «Немедленно жду вас в Монте-Карло для серьезного разговора, ваша глупость заставляет меня оставить детей, больше не хочу возвращаться к вам. Через десять дней навсегда уезжаю в Америку…»
Это была очередная фантазия Шаляпина. Он написал ей, что больше не может видеть, как она мучается из-за него, он считал, что губит ее жизнь, и решился предоставить ей «свободную жизнь, чтобы она больше не думала о нем». Но поскольку жить с ней в одном городе было для него слишком тяжело, он был согласен оставить ей весь свой капитал и уехать в Америку.
Из Москвы Иола Игнатьевна прислала ему короткую телеграмму, что приехать не может, так как заболел Борис. Поэтому объяснение между ними состоялось письменное.
На самом деле Шаляпин не хотел развода. Это был отчаянный шаг. Больше всего на свете ему хотелось ее любви, нежности, ласки, возможно, он надеялся, что его фантастическая угроза сбежать в Америку подействует на нее. Она приедет, успокоит его, и все будет по-старому. Но в ответ на свою телеграмму он получил лишь несколько сухих строчек. Его надежды не оправдались…
«Ах, Иоле, Иоле, если бы ты была умнее, мы могли бы быть очень счастливы…» — с горечью написал он ей.
Умнее? Но что же он требовал от нее? Могла ли Иола Игнатьевна не обращать внимания на те его поступки, которые и у него самого вызывали потом стыд и угрызения совести? Могла ли она, женщина глубоко верующая и с необыкновенным чувством собственного достоинства — смерть она не задумываясь предпочла бы бесчестию! — спокойно смотреть на эти маленькие измены Шаляпина великому званию Человека — творения Божия? Их совместную жизнь она представляла себе совсем, совсем иначе…