Ее мускулистое тело под блузой было тонким, но сильным. Я ощутила это, когда она подошла ко мне, чтобы показать нужную позу, после чего указала на что-то вроде примерочной кабины, окруженной занавесками. К чему была эта стыдливость, если позировать мне все равно предстояло голой?

Босиком я вернулась в огромное пространство, залитое холодным светом. Холодным было все, в том числе и простыня, на которую я легла. Теперь не двигаться. Она рассказала мне о себе. Как пересекла пешком венгерскую границу, рискуя жизнью, причем впустую, ведь вскоре границы открыли. Но чем больше она уходила в свой рисунок, тем меньше разговаривала. Снаружи гудел город, точно рой мух или пчел. О высокие окна бился то ли ветер, то ли гомон людского множества, не знаю. В тишине комнаты время от времени раздавался стук высоких каблучков: кто-то ходил над нами. И когда она замолчала, холод медленно пронизал меня до костей.

Натурщица мерзла, не подавая виду. Она стучала зубами. Марика дала ей одеяло, чтобы закутаться, заварила чай. Она была очень терпелива со своей натурщицей. С первых же минут ей понравилась беззащитность молодой женщины. Марика обняла ее, чтобы согреть, и натурщица не противилась. Она сразу согласилась, когда Марика предложила ей комнату в роскошном здании на берегу Роны, в нескольких минутах ходьбы от ее дома.

Я жила теперь в комнате, которую она мне предоставила. Спала в кровати на мягких, шелковистых простынях и любовалась видом на реку, катившую за окном свои бутылочно-зеленые воды. По утрам я видела, как люди идут на работу. В здании напротив были офисы, за тонированными окнами которых сновали силуэты. Я наблюдала за ними, как наблюдала бы за какими-нибудь животными. У нас дома была толстая книга – «Жизнь животных» Брема. Эта почтенная книга имелась во многих семьях и была признаком известного уровня образования. Я смотрела в окно с тем же чувством, с каким листала эту книгу. Я была энтомологом, а они, эти мужчины и женщины на улице, – неизвестной разновидностью насекомых.

В этой подаренной мне комнате был шкаф, полный одежды. Это не была одежда Марики. Я могла делать с ней, что мне вздумается. Я примеряла брюки, костюмы, юбки, там было даже вечернее платье. Все мне очень шло, и Марика, навестив меня и спросив, нашла ли я что-нибудь подходящее, с удовлетворением отметила, что я «ее тип женщины».

Работа Марики продвигалась, и, следя за ее кистью, я была счастлива. Мне казалось, что не только картины Марики обретают форму, но и моя жизнь. Каждый ее штрих, каждый мазок рисовал мое новое лицо, мой незнакомый силуэт. Я была уже не маленьким, ограниченным «я», запертым в коробочке, но тенью, набросанной серым карандашом. Я высвобождалась из себя самой. Я себя удивляла. Я наконец-то стала другой.

Я была подругой Марики, я что-то значила, ничего для этого не делая. Она представляла меня незнакомым людям, а на следующий день я узнавала, читая газету, что один пишет пьесы для театра, другой выпустил роман, третий – кинокритик. И все это было мне подарено, как комната и гардероб.

Когда Марика целовала меня в щеку или брала за руку, я была ей благодарна и за все, что она делала для меня, и за эти знаки нежности.

Однажды зима раскинула свою серую сеть, ловя свет дня. За окнами мастерской осталась лишь белая пелена, сквозь которую я видела размытые очертания соседних зданий. Мы с Марикой прогуливались под руку в закоченевших парках. Мороз слепил гравий в комочки, которые перекатывались под нашими ногами. Вот и мы так же примерзли друг к другу, казалось мне. В кафе, куда мы заходили погреться, я задумчиво поглаживала пальцем ее мягкий синий свитер и представляла под тонкой шерстью ее кожу, очень светлую, как простыня, натянутая между деревьями.

Мне снилось, что зима – черное чудовище, пожиравшее дни и свет. Марика поцеловала меня в лоб и подарила каракулевое манто, в котором я должна была позировать. В нем стало не так холодно, а мое тело на фоне меха выглядело красиво.

Мне оставалось лишь ждать, ждать ночи, ждать картины. Зима опутывала меня своей сетью, закрывала мне глаза, и я падала, медленно и наугад, в свою внутреннюю тьму.

После сеансов мы заваривали чай; ночь заключала город в свои объятия, за окнами мастерской плясали снежные хлопья, а мы беседовали о любви, и Марика говорила, что, когда двое понимают друг друга без слов, это и есть любовь.

Порой я чувствовала затылком дыхание Марики и закрывала глаза. Мы как будто знали друг друга всегда, говорила Марика. Слово «изумительно» пришло мне на ум, все было изумительно. Порой я опускала голову на плечо Марики, под вечер, когда за окнами свет становился мягче и гасли облака. В этот час на несколько минут здания, словно съежившись, становились совсем маленькими под огромным небом.

Они не нуждались ни в каких словах, чтобы понять друг друга, чувствуя вместе и одновременно, как отрадны эти часы после работы. Никакие жесты были не нужны, никакие объяснения. Что-то уже свершилось, хотя ничего не произошло. Именно так Марика однажды попыталась объяснить свои отношения с натурщицей Роже, мужу. Но Роже отвернулся к стене и уснул, так и не поняв, что пыталась ему сказать жена. И тогда Марика решила, что это останется ее тайной. Тайной, которую ей даже не надо было оберегать, потому что никто и не стремился узнать ее. Она долго лежала без сна в большой кровати, глядя на оранжевые отсветы, которые отбрасывал на потолок ночной город.

Редкие машины еле ползли по заснеженным проспектам. Люди выходили мало, холодный город выглядел жалким.

Роже надолго уехал. Марика пригласила меня в свою квартиру, словно ей пришлось дожидаться отлучки мужа, чтобы решиться привести меня к себе.

Марика находила меня трогательной, говорила, что во мне есть какой-то надлом, словно я была вещью. Как будто что-то остановилось, твердила она, я словно часы, стрелки которых показывают всегда одно и то же время. Так бывает с теми, кого бросили, объясняла она мне. Они не плачут, оставшись одни, но застывают в безразличии. Теша себя иллюзией, что их не бросили, они сами добровольно отгораживаются от мира и греются на черном солнце независимости. Мне все это нравилось, в устах Марики я становилась каким-то чудом, хотя иной раз мне хотелось ей сказать, что я не та, о ком она говорит. Однако на фотографиях – она меня снимала – я походила на ее описание.

Между сеансами позирования я пыталась писать, но это давалось мне все труднее. Мои желания все больше сосредоточивались в Марике, и только через нее я расцветала. Я терялась в Марике, я цеплялась за нее, как те лианы-паразиты, о которых садовники говорят, что они в конце концов душат растения, дающие им приют. Но Марика меня не боялась. Она твердила, что ей нравится моя душевная неудовлетворенность, что это прекрасная черта характера и я с ней далеко пойду.

В тот вечер, когда я по приглашению Марики пришла в большую квартиру, она попросила меня надеть бархатное вечернее платье, то, что висело в шкафу в комнате, которую она мне предоставила. В этом платье я была похожа на женщину тридцатых годов. Марика попросила меня лечь у камина в гостиной, где горел огонь, и снимала, а я смотрела на нее снизу вверх, будто тонула. Потом мы долго разговаривали и пили шампанское. И в эту ночь мы уснули вместе в большой супружеской кровати.