Все, затаив дыхание, уставились на Мами.

— О! — сказала она поощрительно. — Сюрприз?

Мой отец выступил на шаг и величавым жестом откинул простыни. Оказалось, что они были плохо привязаны, так что обнажилась только половина аппарата, а вторая простыня зацепилась за вертел с электроприводом, тотчас же мой отец и Эдди, бросившись вперед, сшиблись словно кетчеры, чтобы ее отцепить. Наконец барбекю появилось во всем своем великолепии, сверкая хромом и алюминием — новенькие чугунные решетки были хоть сейчас готовы к употреблению, а набор разноцветных эмалированных подносиков своей яркостью напоминал клумбу. Мы все смотрели на Мами, глуповато осклабившись.

А Мами созерцала машину с застывшей улыбкой.

— Ах! И в самом деле красиво… — протянула она, не имея ни малейшего представления, что же это такое, но будучи слишком вежливой, чтобы спросить.

Молчание нарушила моя мать.

— Это барбекю, — сказала она, чтобы навести ее на след.

— Барбекю! — повторила Мами.

Спас положение Бонани.

— Это чтобы жарить, — пояснил он. — Видишь, тут как в камине зажигается огонь. Кладешь сюда цыпленка или мясо — и все готовится прямо в саду.

Когда до Мами дошло, ее лицо просияло, как рождественская елка, и она тут же расцеловала всех, кто оказался в пределах ее досягаемости. Было уже слишком поздно, чтобы воспользоваться машиной для обеда, но она настояла, чтобы все остались на ужин. Жаркое в тот вечер обуглилось снаружи и было сырым внутри, но зато само барбекю целиком поглотило интерес Мами, и она начала чистить его решетки еще до того, как погасли угли и была выброшена зола. Несколько недель она старалась освоить подарок, но мало-помалу украдкой стала возвращаться на кухню, чтобы готовить кушанья из теста и овощей, и в конце концов барбекю унаследовал Бонани. Он купил себе поварской колпак с большим полотняным фартуком и завел обычай завершать воскресные посиделки, жаря нам хот-доги и рубленые бифштексы.

Недостаток изысканности Мами скрывала хитроумным светским притворством, хотя ради предметов, которые считала по-настоящему важными, могла быть совершенно прямой и честной, как по отношению к самой себе, так и к другим. Например, когда мой отец, представляя профсоюз преподавателей, уехал на конгресс в Сент-Луис, который должен был продлиться добрый месяц, она поощряла мою мать пожить в свое удовольствие, яснее говоря, «видеть людей», и не только женщин.

— Можешь не сомневаться, мой Тони не будет сидеть один все это время. А соус, который хорош для селезня, и для утки сгодится.

Бонани ценил откровенность своей жены, но через год или два стало заметно, что он уже не так усердствует, искупая свое долгое отсутствие. Правда же состояла в том, что он начал ее стыдиться. В первое время он был очень внимательным, часто выводил ее погулять, а потом стал все более и более сдержанным и пользовался всеми маленькими уловками, которые в ходу у мужчин, женатых без любви. Бонани был кокетлив, следил за своей внешностью, и ему не нравилось идти рядом с ней. Он не хотел, чтобы люди думали, будто эта женщина, выглядевшая на десять лет старше, — его супруга. Когда они все-таки выходили куда-нибудь вместе, он вел себя так, чтобы это выглядело, будто он один. Мами обожала кино, но он терпеть не мог водить ее в кинотеатр, потому что она говорила без умолку во время сеанса, несмотря на шквал протестов, который обрушивался на них в темноте. Бонани было явно не по себе, когда ему приходилось представлять жену друзьям, и с некоторых пор он предпочитал встречаться с ними в своем клубе. И вообще начинал замечать, что после всех этих лет разлуки у них, собственно, мало общего, и его удивляло, что в начале их примирения его ожидание счастья могло казаться ему столь щедро удовлетворенным. Он начал думать, что, в сущности, счастлив сегодня вопреки ей. В конце концов возобновленный союз родителей неизбежно сошел с первой полосы семейных новостей. Огромный прилив нежности к Мами схлынул, и мои дядюшки перестали чувствовать натянутость в отношениях с отцом. Воскресные сборища уже не производили искр и тонули в обыденности — не лишенной приятности, но и без всяких сюрпризов. Порой там бывало скучно, порой кто-то отсутствовал. Время от времени, когда наезжал кто-нибудь из дядюшек с Восточного побережья, еще случались отголоски того, что было на первых порах, но, как ни странно, воссоединение родителей словно ослабило связь между братьями, и эти визиты становились все реже и реже. Жизнь семьи вошла в свою колею, стала спокойной и упорядоченной. У Мами и Бонани находилось все меньше, что сказать друг другу, но они все больше вели себя так, словно вообще никогда не расставались. Единственным внешним признаком напряженности между ними стало их соперничество за внимание детей. Так на протяжении почти пяти лет они и прожили ничем не примечательной супружеской жизнью, пока однажды Мами не заболела.

Целый месяц сменявшие друг друга врачи ставили противоречивые диагнозы и прописывали исключавшие друг друга лекарства, пока некий приглашенный на консилиум специалист из ливанского Кедрового госпиталя не обнаружил, что Мами умирает. У нее развилась какая-то особенно гнусная разновидность рака, когда жировая прослойка распадается, образуя на коже наполненные водой волдыри. Очень редкая и совершенно неизлечимая болезнь. Даже госпитализировать ее было бесполезно, а впрочем, она бы в любом случае этого не перенесла.

Отправили телеграммы дядюшкам с Востока, те тут же бросились в самолет и устремились к ее изголовью, но Мами боролась мужественно, как стойкий солдатик. Она слишком ценила жизнь, так что умирала долго. Противостояла смерти целых восемнадцать месяцев — врачи давали ей всего шесть, — и чем ближе подходила к концу, тем тягостнее становились для нее посещения. Тогда восточные дядюшки вернулись по домам, ожидая вызова к ее смертному одру.

Бонани был совершенно сломлен. Пока Мами умирала, тяжело и мучительно, он страдал от самого ужасного чувства вины, которое мне приходилось видеть. Оно было таким сильным, что стало для него словно некоей невозможной любовью, цветком его отчаяния, окрашенным тоской по их былым отношениям.

Мами, погрузившись в свою болезнь, отказалась его видеть. Избавилась от своей терпимости по отношению к нему, выбросила ее, как скорлупу разбитого яйца. Когда-то она любила Бонани со всей силой, на которую способно только простое сердце, но потом защитные укрепления, которые она возвела из чувства самосохранения, пошатнулись вместе с ее здоровьем и желанием жить. Теперь уже и речи быть не могло, чтобы она его простила. Ее муж, с виду такой же больной, как и она, готовил для нее еду, кормил с ложечки, пока она не запретила ему входить в свою комнату.