Анна прервала щебет Муравьевой, поблагодарив за содействие следствию, и взяла быка за рога.

— Ирина Алексеевна, — проговорила она. — У меня будет к вам просьба.

Муравьева напряженно смотрела на белоснежные перчатки Анны.

— Этой ночью уцелевшие гобелены Суо будут перевезены в запасники Эрмитажа. Нам необходимо сопровождать их и провести ночь в музее. Я прошу вас стать нашей сопровождающей, поскольку, как вы понимаете, мы не можем находиться в запасниках, если со спецгруппой не будет одного из сотрудников.

Муравьева согласилась и выскользнула за дверь.

Я открыл рот, собираясь спросить, что она здесь делает и зачем нам ночь в музее, но Анна опередила меня.

— Думаю, Ирина Алексеевна что-то скрывает, — заявила она. — Слишком нервная. Я почти уверена, что Насяев подменил гобелены, когда они были на выставке, по дороге в музей или из музея. Муравьева либо участвовала в подмене, либо что-то знает и покрывает Насяева.

— А почему ты не в зале? Вдруг там уже вовсю вяжут нашего профессора?

— Сомневаюсь, — отозвалась Анна. — Он не придет. Во всяком случае, днем и в нашу галерею при отделе. Он сейчас, скорее всего, смотрит новости, где вовсю щебечут про спасенные риммианские шедевры. Придет он позже, и, думаю, именно в музей. Сдается мне, что у него в Эрмитаж давно протоптана тропинка. Произведения из его личной коллекции, если судить по документам, постоянно выставляются, как говорит твоя мама, «на подтанцовке».

— Значит, нам предстоит романтический вечер в музее? — Эта мысль показалась чрезвычайно заманчивой.

Анна кивнула, одарив меня легкой улыбкой, и посоветовала надеть на свидание с искусством что-нибудь, что не боится пыли, и заранее выкурить нужное количество сигарет, чтобы не падать в обморок на задержании.

Пожалуй, мне и правда требовался отдых. День выдался суматошный и никак не желал заканчиваться. Все вращалось с такой невозможной скоростью, что все больше напоминало ад. Я подумал о том, чтобы потратить оставшиеся до закрытия выставки-однодневки несколько часов на то, чтобы забрести домой, выпить чашку кофе, принять душ. Но вспомнил про запертого в Саньковых казематах Экзи, лежащих в больнице дяде и Мэё, а еще о том, что дома меня ожидает рассерженная Марта, и решил поступить самоотверженно и благородно. Я отправился в больницу.

Как ни крути, но я чувствовал себя теперь ответственным за парнишку, по моей вине ставшего — пусть на несколько часов — отражением гениального самоубийцы.

Я коротко сообщил главному редактору по телефону о том, что подписал неразглашение и беру пару дней за свой счет, и бросил трубку за секунду до того, как он начал орать.

Дядя Брутя держался бодрячком, курил как паровоз и с большим вниманием выслушал мой репортаж с места событий.

К Мэё меня не пустили — парень все еще спал. Судя по нормальной температуре тела и всем остальным показателям относительного благополучия, которые перечисляются в листе текущего состояния больных, мальчишка шел на поправку — и совесть моя почти успокоилась.

Я еще раз попросил напомнить лечащему врачу, чтобы с мальчика сняли пластырь, но девушка-регистраторша с толстыми белыми косами, пышная, как ромовая баба, отмахнулась от этого сообщения, как от назойливой мухи. Зато смерила меня таким пристальным оценивающим взглядом, что я грешным делом подумал, не приходилось ли ей раньше работать в рентгеновском кабинете.

Она прищурилась и ласково поинтересовалась:

— А вы всегда смотрите в глаза, когда с девушкой разговариваете?

— Как честный человек, все остальное я рассмотрел раньше, — парировал я, прикидывая, как бы поэлегантнее смыться и не настроить собеседницу против себя. Как мужчина я не мог обидеть даму, как образцовый племянник понимал, что я-то сбегу, а дяде Бруте здесь еще валяться и валяться.

— А вы смотрите глубже… в женскую душу, — откровенно заявила она, поправляя в вырезе форменной блузы маленький серебряный крестик, своим движением вызвав из моей памяти давно забытый кавказский пейзаж — крохотную серую церквушку, затертую меж двух внушительных горных уступов.

Я тряхнул головой, отгоняя чудовищную ассоциацию, и сконцентрировался на шикарных косах, спускавшихся вдоль ее полных рук за край стола, но и тут услужливая память подбросила картинку — косы напомнили мне щупальца мертвого саломарского гостя с дырой в многоглазой голове.

— Смотрите глубже, — истолковав мой застывший взгляд в свою пользу, подбодрила чудовищная регистраторша, — про погляд в уголовном кодексе ничего не написано.

И она картинно отбросила косу за плечо.

Но я уже не смотрел в ее сторону. Косы-щупальца стояли у меня перед глазами. Я понял, как доказать одну из своих гипотез. Другую, не менее фантастическую, я собирался подтвердить или опровергнуть прямо сейчас.

Я включил все свое очарование, и толстокосая регистраторша наконец сказала мне, что Гокхэ спит в своей четвертой палате, после чего я с чистым сердцем отправился… под окна больницы. Отсчитал четвертое и осторожно заглянул внутрь.