Твёрд рухнул на колено — степной всадник ударил его конской грудью в плечо. И тут же радимского кметя накрыла гулкая, лязгающая и орущая толпа, пронзила холодной острой сталью.

— Твёрде! — бешено заорал Отеня, рванулся к месту гибели друга, пробил сплетение человечьих и конских тел, расплеснул в стороны бешеный стальной водоворот, но мечевое лёзо увязло где-то позади, а из гущи боя вдруг высунулось копьё, воткнулось куда-то за пазуху.

Свои кмети выхватили новогородского гридня из вражьих рук, оттащили назад, а он хрипел, брызгая кровью:

— Твёрда! Твёрда мне сыщите!

А степняки вдруг поворотили назад, отходя прочь от остатков упёршейся Отениной рати.

Удар лесной окольчуженной конницы был страшен и неотвратим. Два лязгающих клыка вонзились в толпу степняков, и кованая рать рвала и грызла, отлетали в стороны изорванные ошмётки — трупы, раненые и искалеченные. С пронзительным жалобным ржанием бежали по полю злые степные кони с пустыми сёдлами.

Куря невольно застонал, созерцая мгновенное избиение его войска — отборные удальцы, юные баатуры Канглы-Кангара десятками гибли под урусскими мечами.

— Сырчан! — закричал он криком раненого зверя.

Последние пять сотен воев хлынули в бой. Каган горячил коня, его меч просил урусской крови, рвался к горлу Волчьего Хвоста.

Ломано-гнутая, пыльная коловерть боя вдруг распалась перед Волчьим Хвостом, открыв простор для разбега коней. Но и этот простор стремительно съедался летящими внапуск сотнями Кури — хакан сделал свою последнюю ставку.

Схлестнулись, увязли в кровавую лязгающую пластовню. Горлинка, кою по наказу отца берегли двое зброенош, так и не дав ей окровавить саблю, внезапно оказалась одна — оба зброеноши пали, побитые печенежьими стрелами. Прямо на неё вынесло двоих степняков, первый, зловеще скаля зубы, уже тянул к ней укрюк.

Ну да! Не для того отец и брат столько учили её биться, чтоб в первом же настоящем бою её, как деревенскую девку повязали верёвкой и пользовали потом всем десятком под похотливый хохот!

Горлинка поднырнула под ратовище и достала степняка концом сабли, обронив наземь малую каплю крови — по самому кадыку чиркнула. Печенег повалился с коня, обронив укрюк, а Горлинка уже сшиблась со вторым.

С лязгом разбрасывая искры, скрестились два нагих клинка, и девушка вмиг поняла, что на сей раз на него вынесло ворога не по силе. Ворог превосходил её и в науке мечевого боя, и в силе. Первый же удар мало не отсушил девушке руку, от второго она увернулась — благо коня отец дал резвого, из Свенельдовой добычи.

И тут же узнала врага:

— Игрень!

— Был Игрень, ныне Сырчан меня зовут! — каркнул вороном болдырь, целя девушке в лицо. — А ну-ка отбей, воеводская дочь!

Была нужда! Горлинка поднырнула под клинок, норовя повторить приём, коим свалила укрючника. Ан нет! — Игрень подставил щит — слабый, печенежий плетёный из тальника щит, но удар отбить достало. Лопнула кожаная обкладка, высунулись из реза рассечённые концы прутьев. И почти тут же меч Игреня приласкал её плашью по макушке. Перед глазами поплыло, шевельнуть рукой и то стало трудно, словно не саблю вздымала поляница, а бревно неподъёмное.

— Перуне! — шёпотом взмолилась девушка. Что она успела подумать в коротенький миг, когда болдырь вздел клинок у неё над головой — и сама после вспомнить не могла.

Кольчуга на груди Игреня вдруг лопнула, а из разрыва вылез дымящийся от горячей крови копейный рожон. Болдырь рухнул под копыта коней, а около сжавшейся в комок Горлинки оказался окровавленный Лют Ольстич.

— Жива, поляница? — он выдернул копьё из поверженного тела и подмигнул ей. — Не дрожи, боярышня!

— Я гридична! — возразила она резко, тряхнув в руке саблей. — Сам смотри не задрожи!

Гюрята и Келагаст бросились в бой прямо от реки — они подошли на лодьях к самому месту боя. Наставив рогатины, четыре сотни варягов и новогородцев врезались в правое крыло печенегов, и порыв последних сотен Кури захлебнулся. Битва распалась на отдельные схватки, и Волчий Хвост неожиданно оказался лицом к лицу с самим хаканом.

С лязгом сшиблись мечи, высекая лёзами искры, лесное железо молнией рванулось к лицу Кури, коснулось его щеки, окровавило челюсть. Хакан повалился с коня, его подхватили ближние вои, Волчьего Хвоста отсекло от добычи. Воевода глухо зарычал, как волк, оторванный от лосиного горла, но уже не в его силах было переломить ход боя. Печенеги вырывались из так мастерски расставленной им ловушки — рати у Волчьего Хвоста было всё ж маловато. Эх, кабы ещё сотен пять пешцев, дорогу к закату отсечь, — пожалел Военег Горяич, опуская меч — теперь не было смысла самому резаться с воями Кури, а к самому хакану его уже не пустят.

На степь наваливалась ночь — стремительно темнело, на тёмно-синий небосвод ворохом высыпали звёзды — густое яркое и мелкое крошево.

Твёрда отыскали под грудой печенежьих тел. Радимский боярин едва дышал, придавленный тушей убитого коня, сердце билось с перебоями, в жилах едва-едва прощупывался бой.

Знахарь из Отениной рати долго слушал грудь поверженного боготура, морща лоб, кривясь и морщась, пока Волчий Хвост, коему надоело ждать и любоваться на его кривляния, не зарычал: