Снег был живым и снег его любил. Снег садился ему на плечи и превращался в плотное одеяло живой материи, которое его согревало. На ходу он запрокидывал открытый рот, чтобы питаться. Снова вкус спермы.

Мир был насыщен феромонами. Это мир влек его все дальше непрерывным обещанием на подсознательном уровне — обещанием секса или чего-то подобного, каких-то обстоятельств, каких-то изменений. Что пользы от инстинкта, если конечный результат не имеет ни облика, ни определенной формы? Форма или облик — вот чего он искал. Снег оплодотворил его язык. Он распух и отяжелел. Человек продолжал идти, а язык его разорвался, залив кровью его подбородок и горло. Человек встал на колени, высунув язык, чтобы увидеть во льду свое отражение. Язык был покрыт лихорадочно извивающимися, копошащимися белыми хвостами. Он сел и заплакал, закрыв лицо руками. Казалось, нет ему пути ни вперед, ни назад.

Он отломил кусочек льда, чтобы выскрести им язык. Белые твари попискивали и отлеплялись с чавкающими, сосущими звуками. Он сбрасывал их в снег. Снег таял, поглощая их, втягивал их в себя.

Человек сьел лед. Лед был сделан из сахара. Он был нейтральным, неживым, всего лишь продуктом жизнедеятельности, как сахар, собиравшийся в стеблях комнатных растений у него на родине. Он все еще мысленно называл другой мир родиной. С презрением он отверг снег и пережил зиму, питаясь льдом.

Он бежал трусцой на юг. Лучи света, и те были сексуальны. Они падали на него твердыми желтыми брусками. Они просвечивали его, пронзали, вызывая боль. Они вызывали мучительное тупое желание в костях предплечий и бедер. Кости задвигались на своих местах, исполнившись неопределенных желаний. Они начали резаться, точно зубы.

Первым прорезалось левое бедро. Кость прорвалась из ноги наружу и ее идеальный, покрытый хрящом шар вышел из своего гнезда со звуком, напоминающим поцелуй. Кость упала и снег принял ее, помог ей удрать. Когда человек попытался ее найти, кость над правым локтем вырвалась из плеча и последовала за первой, ускользнув в живой снег. Было уже поздно. Он стал увечным.

Он пил свою собственную кровь, чтобы поддержать силы. Он шел, спал и выращивал новых детей. То были новые руки и ноги — множество, но они ему не подчинялись. Они обладали собственной волей. Пока он дремал, они оттянули плоть с его лица, завернув губы, чтобы он смог родить собственный оголенный череп. Его кости собрались стать коралловым рифом. Они не давали ему двигаться. Пластины черепа расцветали тонкими лепестками кальция, точно цветок, сделанный из соли. Он ждал, тоскующий, терпеливый, неподвиджный, потерявший надежду.

Пришла весна. Снег превратился в лес плоти, розовой, с линиями вен. Там были толстые, кожистые цветы и мимозы, мычавшие, как коровы. Розовый аспарагус бегал с топотом на мириадах корней. Его кости разрослись в башни и бастионы, утолщения в форме мозга, растопыренные веера, заросли отвердевших кустов. Его тело скрывалось в потайных камерах и вновь сделалось плотоядным. Оно выскакивало из укрытия, словно мурена, хватая резвящиеся обрывки плоти и втаскивая их внутрь, втискивая их в костяные раковины с острыми, как бритва, краями.

Наконец он заскучал. Скука и отвращение вернули ему способность двигаться.

Коралловый риф зашевелился. С первым же его сдвигом хрупкие башни треснули и упали. Они сокрушили причудливые спирали и мосты из кальция. Они взломали просвечивающие костяные купола. Вся масса начала изгибаться, корчиться. Он выбрался на свободу, выскользнув из сплетения перегородок. Он больше не был похож на человеческое существо. Он лежал на спине, не в силах выпрямиться. Стояла первая ночь лета, теплая и спокойная. Лежа на спине, он смотрел на звезды. Он пытался напевать сам себе и множество его ртов пело ему. Лес сонно покачивался на ветру. Он любил этот мир. Наконец, наконец-то он достиг этого.

Семя, вывернувшись из-под тысяч его век, обожгло глаза. Семя текло из его муреновых пастей, из множества анусов, из обилия гениталий — приплясывающий кордебалет, окрашенный лунным светом. Паховые узлы вскрывались один за другим, как головки мака. Он уже не был самцом. Он спал в луже собственной крови, пота и спермы.

К утру лужа рассосалась, отдав себя этому живому миру. Почва вокруг него покрылась рябью, расползаясь в стороны. Все было живым. Пошел дождь и омыл его дочиста. Те места, которыми он соприкасался с кораллом, ныли и были покрыты красными рубцами.

Один из его детей пришел к своему отцу. Дитя не имело определенной формы или пола. У него был огромный рот и все оно было покрыто бугорками вроде прыщей. Оно еще не было половозрелым.

Дитя нашло у родителя настоящие руки и ноги, выбрало те из них, которые были увечными и катало во рту, согревая их. Кончиком языка дитя проворно извлекло кости из самого себя и втолкнуло их на место сквозь старые раны. Затем дитя обкусало родителя, отделив его от его разросшихся форм и придав ему подобие старой формы.

— Садись на меня, — прошептало его дитя. Изможденный, он попытался вскарабкаться своему ребенку на спину. Ежиные иголки пронзили ему руки и ноги, удерживая его на спине ребенка. Иголки кормили его, закачивая ему в вены сахар. Он отдыхал, толстел, а тем временем его куда-то везли.

Его желания провлекли его по всему миру. Глядя вверх, на меняющееся небо, он имел возможность поразмыслить. Он мог улетать по частям и собираться вместе. Его ДНК могла переносить память и желания в другие тела. ДНК могла комбинировать из него разные сочетания, заставляя его живую плоть вести себя по-разному. Только ли эта сила его толкала? Потребность сделать мир подобным самому себе? Или же этот мир был так прекрасен, что вызывал потребность поглотить его и быть им, в свою очередь, поглощенным?