– Скоро, - ответил Стрельник.
– Теперь уже скоро. Минут через пятнадцать... Трудно будет, товарищи. Очень трудно! Сами понимаете: три эсминца против одного «Тумана». Но мы все равно их не пропустим... Может быть, все здесь останемся, но не пропустим, - комиссар внимательным взглядом обвел моряков и задержался на прятавшемся за спинами товарищей Лавренко.
– Поняли меня, Лавренко?

– Ясно, товарищ комиссар, - смущенно ответил тот, не поднимая от палубы глаз.

Машинисты переглянулись, не понимая, почему комиссар обратился только к Лавренко. Стрельник улыбнулся:

– У нас тайна с ним. Пока что не будем раскрывать ее. Так, Лавренко?

Матрос молчал. Он казнил себя за малодушие, за глупые, трусливые слова, ненароком слетевшие с языка. Уж очень боязно ему вдруг стало на палубе, когда он, поднявшись из грохочущего машинного отделения, внезапно окунулся, словно в ледяную воду, в тревожную тишину и увидел черные тени, со страшной неумолимостью приближавшиеся к «Туману».

В груди у Лавренко будто что-то оборвалось. «Вот сейчас, сейчас скажет, - думал он, задыхаясь, и не сводил испуганных глаз с лица комиссара.
– Тогда не стоит и жить. Если товарищи узнают о его разговоре на палубе, они посмотрят на него так же, как смотрели на ушедшего с корабля перед походом Удовича. Нет! Нет! Только не это...»

Но комиссар промолчал.

Лавренко едва не захлебнулся от нахлынувшей радости. «Значит, он еще верит мне, надеется на меня», - подумал он и тихо сказал, почти прошептал:

– Так, товарищ комиссар.

Медленны и тягучи минуты ожидания. Но особенно нудно тянутся они в самый последний момент перед боем. И, кажется, никто и ничто не может ускорить их бега.

Всматриваясь сквозь бинокль в приближающиеся вражеские корабли, Шестаков на какое-то мгновение мысленно представил себе старшин и матросов корабля, ожидающих сейчас его команд и приказов. Машинисты и комендоры, сигнальщики и радисты, они как бы проходили перед ним, и он успевал заглянуть каждому в глаза. «Нет, эти не подведут. На них можно положиться!» Уверенность в подчиненных окрыляла командира.

Гитлеровские эсминцы продолжали сближаться с «Туманом».

– Что они задумали?
– спрашивал сам себя Шестаков.
– Неужели хотят взять нас живьем?.. Пленить?

На вражеских кораблях сыграли боевую тревогу. Перезвон колоколов громкого боя был хорошо слышен на «Тумане».

– Дистанция до противника двадцать кабельтовых!
– доложил сигнальщик.

Легкий бриз, как это часто бывает в ранние часы солнечного утра, немного усилился. В чистом небе появились редкие облака - предвестники устойчивой погоды. Однако сейчас на корабле никто не замечал ни поднявшегося над горизонтом солнца, ни белоснежных кучевых облаков. Взоры всех, кто находился на мостике и палубе «Тумана», были прикованы к черным силуэтам вражеских кораблей.

– У вас все готово, Петруша?
– спросил комиссар, переступив комингс [3] кают-компании.

– Все готово, товарищ комиссар!
– доложил санинструктор и снова склонился над столом, заваленным перевязочными пакетами и медикаментами. Ему помогал машинист Алешин. По боевому расписанию он являлся помощником санинструктора.

Стрельник оглядел кают-компанию и остался доволен. Длинный обеденный стол и диванчики были застелены белоснежными простынями. В углу, на электрической плитке, парила большая никелированная банка - бикса - с хирургическими инструментами. Палуба сверкала чистотой.

– Не хуже чем в настоящей операционной, - поймав придирчивый комиссарский взгляд, поспешил заверить Петруша.

В это время над их головами звонко громыхнул выстрел. Зазвенели склянки и инструменты на столе.

– Вот и началось!..
– пересиливая дрожь в голосе, сказал Стрельник и, чуть сгорбившись, направился к двери.

Петруша и Алешин, не сговариваясь, склонились над столом. Их ловкие руки заработали еще проворней.

Чайки с испуганным криком взметнулись над кораблем и серой стаей понеслись к берегу. Их испугал грохот разорвавшегося поблизости снаряда и черный дым. Чайка - птица смелая, но осторожная. К этому ее приучило море.

– Противник открыл огонь!
– доложил вахтенный сигнальщик Иван Бардан, увидев у борта головного эсминца светло-оранжевое пламя орудийных залпов.

«...4 ч. 35 м. Противник открыл огонь из 6 орудий. Дистанция 20 кабельтовых», - сделал запись в журнале Рыбаков.

Первые вражеские снаряды, зловеще просвистев, упали с небольшим перелетом. Из моря на большую высоту взметнулись белые столбы воды. В ту же минуту открыли ответный огонь и обе пушки «Тумана».

Артиллеристы истомились в ожидании приказа. На их глазах немецкие корабли почти вплотную подошли к «Туману». Ненависть кипела в их сердцах, искала выхода.

И вот наконец команда:

– Огонь!

Всю свою силу, всю злость вложили артиллеристы в эти первые залпы по врагу.

Командир орудия старшина Егунов после каждого выстрела приговаривал:

– На, сволочь, получай!.. Вот тебе еще гостинчик, Адольф проклятый!..

– Эх, бить так бить гадов!
– кричал подносчик снарядов Петр Ефанов.