…я вижу предбанник больничной палаты, по которому шаркающей походкой идёт человек с лицом старшины Дворникова. На нём замызганные синие треники с оттянутыми коленками, майка, из-под которой торчит отвисший живот, в руке банка с анализами. Мне становится немного лучше, я улыбаюсь.

— Что смешного? А вы вообще знаете, что минимальный штраф за подобное правонарушение составляет пятьсот рублей? — неожиданно формулирует основную мысль своей речи старшина.

— У вас тоже? — вырывается у меня.

— В каком смысле?

Теперь он представляется мне в мини-юбке, чулках в сеточку и огромном рыжем парике. Становится совсем смешно, и я не выдерживаю. Неуместный вроде бы в такой ситуации, но совершенно искренний, кратковременный приступ хохота сводит партию вничью.

Товарищ старшина теперь одного цвета с пятисотрублёвой бумажкой, которую я уже достал из бумажника.

— Задерживать я вас не буду, протокол составлять тоже, — говорит он, — но попрошу не приближаться к территории НИИгеомаша. Ваши данные я зафиксировал, так что без фокусов. И ещё, если у нас тут что-нибудь подобное случиться, вы у меня в списке будете первым. Ясно?

— Но…

— Никаких «но». Свободны, гражданин.

Последнее слово как всегда осталось за силовыми структурами.

Выхожу из отделения, жадно глотая воздух свободы. После посещения таких заведений дышится особенно легко и свободно, и непременно хочется вымыть руки. С мылом.

Мясоедов ожидает меня на лавочке у входа в отделение. На его лице отчуждение, видимо, он никак не может переварить то, что с нами случилось.

— Меня отпустили сразу, как только я показал ветеранское удостоверение, — поясняет он, — а с вами как обошлись?

— Нормально, а мне это обошлось в пятьсот рублей, — отвечаю я.

— Вы что, дали им взятку? — как мне кажется, совершенно искренне удивляется он.

— Ну да. Они же проститутки, их услуги платные, — поясняю я, — если это вовремя себе внушить, то жить становится намного легче.

— Может это для вас норма, а я как-то, знаете, не привык. — Мясоедов неожиданно останавливается, как вкопанный, и его глаза опять расширяются. — Теперь я вспомнил, где я вас раньше видел — на правительственном митинге, в девяносто втором, весной, на Пушкинской площади. Я тогда ещё курсантом был, и нас в оцепление поставили. А я-то мучился, никак не мог вспомнить. Это ведь были вы, да?

На меня испытующе смотрит полузакрытый глаз.

— Честно говоря, я участвовал не в одном десятке митингов, мне так сложно сказать, — пытаюсь увиливать я, хотя прекрасно понимаю, о чём он.

— Вы были в чёрном пальто и швыряли что-то в сторону трибуны, а потом вас и ваших товарищей менты здорово поколотили…

— Яйца…

— Что, простите?

— Ну, яйца. Дадим политикам яйца, раз у них нет своих. Мы в них яйцами кидались, преимущественно тухлыми.

Лицо Мясоедова сияет.

— Вот видите, я не ошибся!

— Нам тогда, и, правда, хорошо досталось. Чёрт, даже не верится. Вас не удивляет, что мы с вами снова встретились?

— В этом, как раз ничего странного не вижу, все когда-нибудь снова встречаются, но вот то, что я вас тогда зафиксировал… Может, потому, вы были выше всех на голову, — рассуждает вслух Мясоедов.

Неожиданно он весь как-то съёживается. Его глаза тускнеют и становятся обычного размера. Ссутулившись, он засовывает руки в карманы камуфляжной куртки, будто ему вдруг стало очень холодно.

— Память, это всё память, — бормочет он, — будь она проклята.

— Тогда мода такая, во всех чем-нибудь кидаться, — поясняю я, — в политиков яйцами, в ментов мелочью, чтобы взятки не брали, в продажных журналистов — помидорами…

— Да-да, я помню, я всё помню…

После слова «помню» у меня в голове в ускоренной перемотке проносятся события двухчасовой давности. Немного со стороны, будто всё это не со мной, вижу я, как мы входим в коридор, который был за стальной дверью, что мы штурмовали; как идём по нему долго-долго, но усталости нет, потому что коридор этот совершенно точно построили люди, а значит, он должен куда-нибудь нас вывести; как натыкаемся на шахту с металлическими скобами внутри; и как карабкаемся по этим скобам вверх, останавливаясь через каждые пять-десять минут, потому как Мясоедову было тяжело лезть с одной рукой; как вылезаем, наконец, на свет божий через грязный, заваленный мусором колодец; как у меня слепит глаза, поскольку свет божий после темноты нестерпим; как радуемся, прыгаем, словно дети, потому что выбрались, потому что живы…

— Пойдёмте ко мне домой, — прерывает мои мысли Мясоедов, — тут рядом.

Я соглашаюсь.

Мясоедов снимает верхний деревянный этаж дома, который здесь называют «Дом с муэдзином». Раньше тут жила одна высланная за сто первый километр пьющая опереточная знаменитость, которая очень любила, взгромоздившись на подоконник, завывать выходную арию из оперетты «Мистер Х». Делал он (на самом деле, знаменитость была мужского пола) это почему-то всегда в полдень, отсюда и название.

Дом, несмотря на древность, хороший и тёплый, с нормальными батареями и человеческой сантехникой. Весь нижний (каменный) этаж занимает хозяйка, с которой, как мне пояснил Мясоедов, пока мы шли от отделения до дома, по вечерам лучше не встречаться.