отступать. Так он, уже раненый, с какой досадой обругал их! Предатели, кричит, изменники. А потом уже

память потерял.

— Обидно, известно. Айран бы заняли. Как пить дать, заняли. Турки-то уже насандалили пятки. Да,

может быть, нужно так отступать? А?

— И откуда, Хомутов, у тебя все такое?.. Все прощаешь. И все вы такие. Головы ложите, в грязи по уши,

вошь, блоха, а нет недовольства.

— Дисциплина, друг. Эх, тяжелые слова говоришь, — горячим шопотом произнес Хомутов. Он весь

придвинулся к собеседнику и, тяжело дыша, продолжал: — Все понимаем мы, сами видим — да дисциплина.

Недовольны тоже были мы и не раз. А что толку? Плетью обуха не перешибешь. Вон в запасном полку были

храбрецы, не такие, как ты, — да что толку-то? Говорили справедливые слова против начальства, а мы за ними.

Эх, милай! Да что тут говорить! Их-то; военным полевым судом голубчиков в двадцать четыре часа на тот свет

без пересадки. А нас — кого в тюрьму, а кого в дисциплинарку. Хуже каторги… А ты говоришь…

— Да я не об этом.

— Не об этом, так о чем же? И говорить-то о другом нечего. Тоже. Покушал горькой жизни немножко, а

уже ропщешь. Произведут в офицеры — все забудешь. А мы-то роптали. И в деревне роптали, да исправниковы

плети — как не замолчишь?.. Вот что. Волость целую пороли…

Хомутов помолчал и затем вполголоса добавил:

— Будет время — поропщем.

— Да я не о том.

— Не о том, так и нечего сердце растравлять. Один грех с тобой. Наговоришь, а потом каяться будешь.

Собеседники замолчали.

А голос Щеткина продолжал под ругань и смех своим уже звенящим, изливающим желчь голосом:

— А сова не будь глупа: цап за бабу, цап за мужика!

— Ха-ха-ха-ха! — смеялись несколько голосов. — Ну, ну, Щеткин, валяй!

Сергеев, задумавшись, вдруг услышал возле себя гневный шопот Хомутова.

— Аксенов… Ты что это, едят тя мухи с комарами! Ты что, подлец, делаешь?

В ответ послышался судорожный шопот, прерывающийся всхлипываниями:

— Я-а-а-а… Аксинья привиделась…

— Дурак ты, Аксенов, — укоризненно шептал Хомутов. — Погоди, война кончится, ну и натешишься.

Сергеев поднялся, не обращая внимания на ругань, пинки, прямо по солдатским телам быстро зашагал к

выходу из палатки.

— И там мерзко и здесь грязно, — шептал он про себя. — Все же пойду в штаб. Там как-никак чище.

*

В просторной палатке командира полка, ярко озаренной светом двух керосиновых ламп, на пушистом

турецком ковре, постланном на посыпанную желтым песком землю, расселся весь командный состав полка.

Офицеры сидели на ковре по-турецки, поджав под себя ноги, а кое-кто и на корточках. В живом, тесном кругу,

на больших досках, покрытых двумя простынями, стояли бутылки с коньяком, спиртом, на тарелках лежали

куски жареной баранины, консервы, кружки, стаканы, хлеб.

Всего находилось здесь двадцать два человека.

Против отверстия палатки, заменявшего двери, на груде подушек сидел сам командир полка, полковник

Филимонов. Его обрюзглое лицо не выражало ничего, кроме опьянения. Нос красной сливой, глаза в мешках

говорили о его прошлой, бурно прожитой жизни. По правую руку от него примостился начальник штаба

капитан Кобылкин, полнокровный, толстолицый офицер. Он, казалось, сидя спал. А по правую руку от

полковника присел на корточках адъютант полка Ястребов, поручик, с хищным выражением смуглого лица.

Офицеры пили, не спеша закусывали и слушали Ястребова, без умолку сыпавшего фейерверком анекдотов.

Когда Сергеев поднял полу палатки, то услышал конец последнего анекдота.

— А она и говорит — медленно, плавно и выразительно рассказывал Ястребов, — а она и говорит:

“Подожди, милый, до свадьбы. Во-первых, ты знаешь, я невинна… А во-вторых, у меня после… всегда голова

болит…”

— Ха-ха-ха! — залились в буйном смехе офицеры. Громче всех хохотал сам полковник. Он же первый

заметил смущенного Сергеева и, пьяно махнув рукой в ответ на военное приветствие, тоном приказа сказал:

— А, вольнопер… прошу — без чинов. Тут мы у себя дома. Господа офицеры, прошу жаловать вашего