несомненно почерпнут знание эпохи девятьсот семнадцатого года. И как нельзя более кстати еще раз здесь

напомнить слова Фурманова, правда, о другом романе, но того же автора, что книга его — “учебник,

показывающий и обучающий, как надо по-настоящему бороться за дело человеческого раскрепощения”.

Г ео р г и й П а в л о в е ц

Посвящается

десятой годовщине

в е л и к о й п р о л е т а р с к о й

революции в России.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Ваше благородие! Курды анафемские — вот на утесе там. Наших на выбор бьют. Снять бы… —

говорила одна широкая темная безликая фигура другой, ростом повыше.

— Вечно ты врешь, Нефедов. Не старший унтер, а трепло. Ну, откуда тут курды? Какие там курды?

Протри глаза. Просто турки из Айрана бьют.

— Никак нет, ваше благородие. Курды бьют, — звучал почтительно убеждающий голос. — До Айрана

далече — не попасть туркам. Да и по огонькам видно, что курды. Человек пять сидят на скале. И лупцуют. Уже

двенадцать наших ухлопали… Снять бы, ваше благородие.

— Курды? Странно, — раздумчиво-протяжно сказала фигура повыше. — Не с ветром ли занесло их к

нам?.. Отчего дрожишь, Нефедов?

— Страсть как холодно, ваше благородие. Шубейка не греет, а морозно. Ребятам, в цепи которые, —

совсем худо. Тридцать человек за ночь отмороженных.

— Да, свежо. На, спирту выпей — согреешься.

— Покорно благодарим, ваше благородие. Не пью, а выпью, так и враз застыну. Три ночи не спамши…

поход.

— Ну, как знаешь, а я вот пью, и ничего. Так говоришь, курды? Ну что же, снимем их… Пойдем.

Обе фигуры осторожно двинулись вниз по склону холма, скользя на обледенелых камнях. Тот, что

пониже ростом, поддерживал на ходу другого, поминутно оступаясь, рискуя свалиться в глубокую пропасть.

Так долго шли они, чутко прислушиваясь к звукам, заполнявшим горные ущелья.

У-у-у… ху-у-у… ух-ух-хх — грозно завывало вьюжное ветряное чудовище, поднимая и рассеивая вокруг

тучи ледяного снега.

Ууу-х — из-за скал отвечало вою ветра шумное, многоголосое эхо.

Вдруг чуть слышное, протяжное, замирающее: а-а, а-а, будто последний стон умирающего, пронеслось

по лощине, растеклось по уступам гор. То громкое, то еле слышное, затрепетало оно повсюду в могучих

порывах злобно-неистового ветра.

Тр-р-р-р-р-а, тра-та-та-та-та — разорвала гулкую завесу ветра сухая трескотня стрельбы. Повсюду дно

лощины и отроги гор засверкали тысячами синих молний. Прошло мгновение, и так же внезапно, как начались,

смолкли и приглушенный бурей человеческий вой и треск пальбы.

Только ветер, по-прежнему злой и буйный, словно негодуя, рвет и мечет от утеса к утесу, из края в край

ущелья, звонкие колючие куски перемерзлого воздуха.

— Опять турки шкодят, ваше благородие.

— Да, — последовал равнодушный ответ,

— Вот сюда, ваше благородие.

Спустившись по скользкому склону глубоко вниз, они наткнулись на группу серых фигур. Смутно

поблескивала сталь штыков. За шумом ветра слышался еле уловимый, приглушенный говор.

— Кто это здесь, а? Нефедов, почему солдаты не в цепи? — спросила фигура, что ростом повыше.

— Третье отделение первого взвода, ваше благородие. Они при штабе… Ваше…

— Ох, уж это мне отделение! Шелопаи! А где же курды, Нефедов? Кстати, где моя рота?

— И курды и рота, ваше благородие, вон за теми скалами.

— Ну, пойдем.

*

— Экой ветряк… Уу-х! Все нутро вымерзло. В цепь бы — и то полегче… Хоть побегаешь в цепи да

постреляешь… все согреешься.

— При штабе называется… А что караулим-то — денежный ящик, тьфу, без гроша медного. Да знамя.

— Да… дела…

— А ты, Гончаренко, поменьше зубами ляскай на морозе. Мотри, зубы выскочат. Вон ротный с

Нефедовым — кудысь пошли.

— Куда им — прохлаждаются да спиртягу жрут. Черти…

— Ну, взводный Нефедыч — тот не пьет…

— Вот, братцы, уж как не люблю воевать я с туркой! Ну рази ж война? Горы, снег да ветер… И на что

нам эти земли нужны, скажите, други? Народу православного нету в помине — все Азия. Бедно ж тоже живут

— рази ж прибыль от этих песков да камней да снегов для России?