Грета видела в этом болезненность. Мои поездки за город, где я играл в заброшенном доме одного приятеля, сперва казались ей богемным спектаклем. Но когда она поняла, что это всерьез, — наступило глубокое разочарование. Ей было бы легче, если бы это была «поза». Столь легко возбудимая чувствительность представлялась ей душевной болезнью. Надо уточнить: не душевной болезные, а болезнью души, каким-то слабосилием, возникшим из-за лишней тонкости. У нее не было и лекарств против этой болезни — как бледным и мягкотелым детям рекомендуют отправиться на лоно природы и заняться спортом, так и она пыталась укрепить мою слабосильную душу с помощью трудных спровоцированных поединков. Это была грубая ошибка. Хотя она делала это словно шутя, я не мог принять таких надуманных препятствий, долженствующих закалить мой характер, как игру, в которой должен участвовать.

В последнее время — слишком поздно! — она прекратила эти попытки. Отчаялась во мне. Хоть она и очень остерегалась высказывать это, я чувствовал, что она объясняет такие мои качества «еврейской природой». Мы, по воле судьбы, люди неспокойные. Мы достойны сожаления. Нет у нас шансов измениться. Не в нынешнем поколении. По крайней мере, дочь будет от этого избавлена. В ее жилах течет кровь баварских крестьян.

Вместо боевых учений для укрепления духа я получал небольшие примеры того, как надлежит всецело властвовать над своим настроением. Это были организованные представления с показом владения ситуацией. Она исподтишка маневрировала так, чтобы оказаться в неловком положении, где и расцветали ее выдающиеся качества. Если возникала ссора из-за какого-то бессмысленного пустяка, — кого не доводило до ссор раздражение от непонимания или скрытое напряжение? — глаза ее метали молнии, как у ребенка, нашедшего клад, — возможность доказать, кто из нас упрямец, а кто великодушен. С каким удовольствием давала она мне победить в споре, где я был неправ! Искоса, сверху вниз она бросала на меня проницательный взгляд. О, она не растрачивает свои милости понапрасну. У них есть воспитательная цель. Шаг за шагом она формирует мой характер. У меня еще есть шанс сделаться существом оптимистическим и сильным.

Надо признать, разность характеров не отравляла нам возможности получать физическое наслаждение друг с другом. Все диссонансы разрешались в постели. Там все завершалось сильным аккордом, мажорным трубным звуком. Не раз в любовном объятии находили мы утешение от разочарований повседневной жизни Или успокаивали друг друга в профессиональных неудачах. Какой милой и любящей была она после того, как не получила роли в «Гибели богов». Полнейшее взаимопонимание царило между нами в мире напряженной тишины плоти. Но пусть мы могли вместе нырнуть в счастливое забвение, срок жизни которого не больше любовного слияния, все же по мере того, как шли годы, пробуждалась потребность во временном разрыве. У нас появилась и условная формула для ее обозначения: «ради обновления». Нам обоим было необходимо почувствовать на какое-то время, как не хватает нам друг друга — период этот был всегда неопределенным, — чтобы мы смогли снова соединиться и быть близкими, как в первые годы нашей любви.

Политическая обстановка тоже подталкивала к этому. Правда, сначала влияние ее было обратным. Грета, непримиримая противница Гитлера, чувствовала необходимость продемонстрировать солидарность с евреем. Но и это она делала так резко, что отношение ее не могло согреть мне душу. Иногда возникало чувство, что даже это невеселое положение безотчетно используется, чтобы поставить все на свои места: есть в нашей семье человек, готовый защитить, и есть другой, который нуждается в защите.

Предложение, сделанное мне Губерманом, — вступить в оркестр, который он собирался создать в Палестине, — было своевременным со всех точек зрения. Я был недавно уволен из Берлинской филармонии, а у Квартета Розендорфа, состоящего из трех евреев и одного чистокровного арийца, не было никаких шансов прокормиться музыкой. В Германии мы подлежали расовым законам, а в других странах квартет еще не пользовался известностью. Правда, мы дали один концерт в Ливерпуле и еще один в Страсбурге (они принесли нам немалый бюджетный дефицит), была одна пластинка — поспешная и неточная запись, — но все это не могло обеспечить нам приличного заработка в чужой стране. Я выступал также как солист с Франкфуртским оркестром, но и это выступление не помогло мне упрочить своего положения. Было тактической ошибкой играть Брамса через год после Сигети.

Палестина представлялась идеальным временным убежищем.

Грета считала эту идею безумной.

— Если ты поедешь в Англию или во Францию, у нас есть шанс снова соединиться. Ты упрочишь там свое положение (это выражение она особенно любила), и мы сможем приехать к тебе через какой-то приемлемый срок.

Не могло быть сомнений: в Палестину она не поедет. Не потому что это страна, ставшая убежищем для евреев, — у нее нет предубеждения против евреев. Она ведь вышла замуж за еврея и рисковала жизнью, когда публично высказалась против антисемитизма! И не из-за своей музыкальной карьеры не может она даже помыслить о Палестине. Она способна отказаться от честолюбивых стремлений, удовольствовавшись преподаванием пения да случайными выступлениями с оркестром, если Губерману действительно удастся создать там оркестр, достойный так называться. Но она ни в коем случае не согласна рисковать будущим Анны.

— Такой цветок, как Анна, нельзя пересаживать в пустыню, — сказала она.

У Анны рано обнаружились необычайные способности к музыке. В свои четырнадцать лет она уже зрелый музыкант. У нее превосходная техника, умение сосредоточиться, а главное — безусловно личный подход к музыке. Нет сомнений, что ей суждена блестящая будущность, если она будет упорно идти по избранному пути и если у нее будут соответствующие учителя.

Говорят, в Палестине есть два-три приличных учителя, но Грета, знавшая о них по слухам, не готова признать их «культурной средой», необходимой Анне. Более того, по ее мнению, молодой музыкант высокого уровня не может развиваться вне общества музыкантов-сверстников.

Быть может, правда на ее стороне. Германия — то место, где может расцвести талант юного художника.

Что ж, и с этой точки зрения намеченная нами пауза будет полезна. Без отца-еврея на заднем плане у Анны будут лучшие шансы.

Но в Триесте на меня навалилась беспощадная тоска, точно физическая тяжесть в груди. Боль поглощала все внимание, не давая сосредоточиться. Мне душевно необходима их близость, сказал я себе. У музыканта высокого уровня нет частной жизни. Это надо признать. Моцарт расстался с горячо любимой матушкой и отправился в путь прежде, чем ему исполнилось восемь лет.

На пароходе у меня пробудились опасения, как бы наша жертва не была напрасной. Встреча с Эгоном Левенталем, наполнившая мое сердце радостью, пробудила и неожиданную боль. Он из осторожности ничего не сказал мне, но я хорошо видел: он сомневается, что при наличии отца-еврея нацисты оставят в покое одаренную девочку. Левенталь сказал только:

— Боюсь, никто из нас не может себе представить, на что способны эти люди.

Он, видно, знает нечто такое, о чем люди вроде меня, пережившие всего лишь увольнение, могут только догадываться.