Как бы то ни было, я охотно согласился хранить наши разговоры в секрете, чтобы мое вступление в ряды Хаганы не задержалось. Я решил, что мое место там и что мне лучше не быть «культурной ценностью», которую надо оберегать (если уж мне удалось не сломать пальцев в немецкой армии, справлюсь с такой задачей и в армии еврейского народа). Поэтому, когда некоторое время спустя русский вернулся к нам, я постарался увильнуть от него, чтобы он не отменил планов Шпигельмана.

Я и не подозревал, что из-за этого некоторые важные факты станут мне известны слишком поздно.

Когда русский обо всем узнал, он просто кипел от возмущения.

Несколько слов о русском. Он человек с непоколебимыми принципами и твердым характером. Путаница в его голове обусловлена пробелами в образовании. Он почти не получил систематического образования, кроме года сельскохозяйственной подготовки [76] в Чехословакии. Как большинство самоучек, он нередко прыгал на подножку разных попутных машин, шедших в разных направлениях. Но те знания, которые он сумел приобрести, хорошо держатся в его мозгу, словно в сжатом кулаке.

У него обостренное восприятие музыки и редкая чувствительность. Однажды он расплакался, слушая «Элегию» Форе, которую я сыграл ему по его просьбе. Было это в тот день, когда он участвовал в стычке с арабами и порядком их поколотил. Со временем я стал верить, что его сидение на заборе, вызванное, казалось бы, желанием наблюдать за любимой женщиной, было, в сущности, обусловлено помешательством на единстве цели, которое он считает проявлением твердости характера. Любовь к камерной музыке не только предлог, он действительно любит ее всей душой. Он приобретает музыкальные познания с упорством туриста, путешествующего по чужой стране и постепенно осваивающего ее язык. Однажды я слышал, как он напевал сложные куски из бетховенского квартета, опус 135, перескакивая из октавы в октаву и не фальшивя ни в одном звуке.

Сперва его музыкальные пристрастия ограничивались второй половиной девятнадцатого века. Музыка романтиков может его по-настоящему растрогать, а Шуберт — до слез. Но в последнее время я слышал от него оригинальные суждения, свидетельствующие о том, чего можно ожидать от публики, способной воспринять новое. Не упоминая его имени, я воспользовался этим примером во время обсуждения репертуара с товарищами. Так, Квартет Равеля произвел на моего приятеля впечатление чего-то средиземноморского, где много солнца и воздуха. Я убедил товарищей снова включить этот квартет в репертуар, несмотря на то, что обычная наша публика, которая приходит на концерт, желая снова испытать волнение, подумать о себе и с воодушевлением поаплодировать известным исполнителям, приняла его вяло. Именно в русском я нашел интеллектуальную любознательность, обычно свойственную молодым музыкантам, которые готовы слушать Стравинского, Берга, Хендемита и Тоха с внимательной чуткостью любителей музыкальных викторин.

В последнее время мой знакомец перестал сидеть на заборе, ему довольно наших разговоров — так он чувствует себя как бы в обществе Эвы. Я готов его выслушивать. Он пытается объяснить ее бесчеловечное, противоестественное поведение, связывая его с духом времени, ставшего таким жестоким. Любовное разочарование каким-то образом связывается у него с разочарованием в СССР, с горечью из-за падения Испанской республики и неудач борьбы африканских негров. Немецкое происхождение Эвы тоже играет тут определенную роль. Быть может, так ему легче переносить муки любви. Они становятся как бы приговором судьбы, наполняются красотой, и ему можно наслаждаться ими, словно мрачной музыкой. Лучше жизнь, исполненная трагического великолепия, чем просто раздражающая скука.

Он, Шпигельман и я играли друг с другом в подпольный треугольник. Храня секрет Шпигельмана от русского, я не рассказывал о его тайне Шпигельману. Я чувствовал себя главой заговора, держащим в руках концы разных нитей. Только потом понял я, как рисковал.

Я думал, что знаю о каждом из них то, что они хотели скрыть и от меня, и друг от друга. В моих рассуждениях была только одна, зато очень большая ошибка. Я думал, что они оба члены Хаганы и что только по соображениям конспирации тема эта никогда не обсуждается в присутствии всех троих — так было заведено в Германии в ячейках компартии, изолированных друг от друга. Намеки Шпигельмана были немного яснее, впрочем, и русский дал мне понять, что идет на курсы командиров. Этим он наверняка нарушил правила конспирации, поддавшись желанию произвести на меня впечатление человека, занятого делами ишува, а не бездельника, всецело поглощенного безнадежной любовью.

Меня тянуло к подпольным делам, и хотя я не проявлял излишнего рвения, но все же не был достаточно осторожен. Я считал, что подполье — подходящая игра для юных дикарей, боящихся вдруг однажды обнаружить, что они постарели, ничего не совершив. У таких нет ни дома, ни семьи, ни настоящей профессии, и потому подполье наполняет их жизнь каким-то содержанием. Для них так важно состояние ожидания чего-то великого. Ведь все здесь кажется маленьким и жалким, но им очень хочется верить, что это лишь набросок великолепного монумента. Так евреи, ожидающие прихода Мессии, держат мешок с вещами возле двери.

Я не критикую их и не взираю на них свысока. Я и сам получал удовольствие от игры, в которую играли друг с другом Шпигельман, русский и я. В этой комедии ошибок мы были и действующими лицами, и зрителями.

Я начал подозревать, что я, видно, промазал, когда намеки Шпигельмана стали толстыми, как струны контрабаса. Борьба против Великобритании должна приобрести характер освободительного движения, сказал он с горящими глазами мученика, будто уже вышел на битву, обнажив меч, а колебания масс приведут к тому, что он падет одинокой жертвой.