В последнее время я заскучал по пианино. Когда-то я играл неплохо, но после столь длительного перерыва все позабыл. Хильда купила старенькое пианино, и я решил восполнить потерянное. Шансов мало. Но все же вскоре смогу играть «Анну-Магдалену» [93] без перебоев, а также легкие пьесы Шуберта и Шумана. Хильда хочет устроить сюрприз нашим друзьям: она будет петь песни Шуберта, а я — аккомпанировать ей на фортепьяно. Розендорф меня поощряет. Даже если я и не стану пианистом, занятия музыкой вытеснят из головы думы, нагоняющие на меня тоску.

Наедине с собою я думаю, что возвращение к инструменту вызвано стремлением сблизиться с Эвой.

Быть может, я однажды смогу аккомпанировать ей и звуками выскажу то, чего не отваживаюсь сказать словами. Есть на иврите такое выражение — «мечты об Испании», оно означает нечто вроде «воздушные замки». Я недавно услыхал его от Фридмана, и здесь оно более чем уместно. Ведь в последнее время я часто думаю про несчастного парня, уехавшего в Испанию. Я словно решил заменить его. Недавно вдруг обнаружил, что слоняюсь по улице, где живет Эва. Отношение к этой женщине выходит из-под контроля разума. Я начинаю вести себя, как герой романа, которого никогда бы не написал. Только круглый дурак, только неисправимый романтик позволит сердцу так заблудиться и кидаться вслед той, что никогда не будет ему принадлежать. Словно квота на дураков должна быть использована — один отправился в Испанию, так я пришел ему на смену.

Услышав, что я начал играть на пианино, Эва со смехом сказала: «Ну, а я начну писать», — словно невозможно представить, чтобы человек занимался и тем и другим сразу. Когда мне рассказали про это, я увидел в ее замечании спесь и дурной вкус. Я даже рассердился на нее: уж не считает ли эта женщина любительское музицирование чем-то вроде графомании? Отрезвев, я увидел, что раздражение мое — трогательная попытка любящей души найти недостатки в любимой, чтобы хоть немного уменьшить тяжесть любви.

Если бы мне в молодости сказали, что в сорок лет мои влюбленности не будут свободны от юношеского смятения, ищущего пороков в девушке, не ответившей на мою любовь, я бы расхохотался. Сегодня я знаю, что любовь всегда пребывает в подростковом возрасте. Кстати, я вовсе не уверен в том, что если Эва попытает силы в литературе, из-под пера ее не выйдет отлично выделанная проза, свободная от лишних слов. Она станет писать наверняка так же, как говорит. Точные, ясные фразы, экономные и злящие своей прямотой.

Я был, конечно, смешон, когда уселся играть импровизации на тему из «Волшебной флейты» на вечере в честь дня рождения Марты — мы играли в фанты, и мне назначили такой «штраф» за неразгаданную загадку. Но Эва вовсе не смеялась. Она глядела на меня с изумлением, словно на вундеркинда, и сказала, что если я буду прилежно и подолгу заниматься, то где-то через год мы сможем вместе сыграть «Арпеджионе» Шуберта.

И это тоже из признаков юношеской любви: акробатические прыжки от отчаяния к надежде.

Одной случайной фразой она придала ценность и весомость будущему году. Человек, который чего-то ждет, чувствует, что живет не впустую. И если он может приблизить заветный час своими руками, то поступки его преисполняются смыслом и назначением. Каждая строчка из «Арпеджионе», которую уловят мои пальцы, — это великий шаг вперед, к Земле обетованной.

Еще один год подходит к концу. В политике — угрожающая путаница, а у меня на душе немного яснее. Я готов отказаться от прошлого. В тот момент, когда человек весь отдается воспоминаниям, он как бы провозглашает, что настоящее — конечная точка, к которой течет прошлое. Стираю воспоминания, чтобы можно было просить у будущего неожиданностей.

Юмор защищает меня от боли, от ненависти и жалости к себе. И от мести я откажусь, если смогу когда-нибудь вернуться туда, где птицы щебечут по-немецки.

Весь вечер слушал Баха. Религия старалась умертвить плоть ради возвышения души и потому, как говорит Гейне, породила грех и лицемерие. Но в своей попытке привлечь музыку на службу религиозному чувству она вернула плоти радость ощущений. В дзен-буддизме музыка и есть религиозный текст. Там попытались умертвить плоть с помощью отказа от мысли, но ведь и в музыке есть поток идей. Когда мы звуками говорим с Богом, мы просим Его дозволить нам сластолюбие.

Гете верил, что музыка не нуждается в новшествах — влияние ее тем сильнее, чем более мы к ней привыкли. Он ошибался. Мы не выбираем музыку, которую любим, но любим ту музыку, которую нас приучили слушать. Если мы с младых ногтей будем слушать музыку Шенберга, она станет частью нашего мира, как и звук языка, на котором мы говорим.

Нет такой музыки, которая была бы приятнее моему уху, чем звуки немецкой речи.

Чувствительность, обостряющая в нас восприятие искусства, одновременно его притупляет, когда мы отказываемся от труда, чтобы отдаться чувству в его чистоте. В музыке истинное чувство начинается только после того, как окончится труд. Я знаю, что в те дни, когда я легко обижаюсь, мои творческие силы падают. В свое время я как комплимент воспринимал антисемитизм красношеих баварцев. Я не мог понять моих друзей-евреев, которых любое антисемитское высказывание задевало до глубины души, в то время как они сами беспрерывно сыпали антисемитскими замечаниями.