Таня растерянно внимала отцу. Она и сама видела вокруг достаточно зла и несправедливостей и мало добра, чтобы возненавидеть одно и возлюбить другое.

Из отцовских поучений Таня, к изумлению Викентия, сделала неожиданный вывод, став последовательницей идей, которые он решительно отвергал ввиду их материалистической и революционной сущности.

В своем стремлении делать добро и установить новые понятия справедливости Таня примкнула к движению, смысл и цели которого отец тоже никак не мог разделять еще и потому, что это движение отрицало не только прямое общение царя с народом, но и царизм вообще.

Идеи, ставшие для Тани единственными, ради чего стоило жить, казались Викентию столь беспочвенными в русских условиях, что деятельность дочери, по его представлениям, могла быть не менее отвлеченной, чем и сами идеи.

Думая в своем одиночестве о Тане, он говорил себе: «Молодо-зелено; всякому овощу свое время…»

И вдруг одна за другой пришли вести об аресте и высылке бог знает куда Флегонта, а уж потом совсем непонятная, дикая весть об аресте Тани.

«Арест — куда еще ни шло! Флегонта могли арестовать за какую-нибудь чепуху, за неосторожное слово, за дерзкий мальчишеский поступок. Но высылка!..»

Что могло быть? Из тех книг, которые Таня давала читать отцу, он понял, что идеи, увлекшие дочь, исключают террор как средство борьбы. Может быть, подбивание на бунт? Но и о бунте в тех книгах сказано совсем в ином смысле, чем принято думать. Достигнуть своих целей социалисты предполагают совершенно другими способами.

Значит, не так уж наивны и отвлеченны эти идеи, значит, и русские условия благоприятствуют им, если за них — в ссылку? Значит, Танины идеи и все ее последователи так грозны для государства, что их нужно упрятывать в Сибирь?

Викентий, узнав об аресте дочери, поспешил в Питер.

«Ну, хорошо, — сидя в вагоне, размышлял он, — Флегонт — натура, так сказать, первобытная, мужицкая, извечно склонная к бунту. Он путался с мастеровыми, а мастеровые тоже известные бунтари. Вероятнее всего, он подбивал их на эти ставшие теперь такими модными стачки и забастовки. Но Таня!.. Какое же она имеет отношение к мастеровым? Какое ей дело до них? Чтобы эта милая, хотя и немного резковатая и чересчур прямолинейная девушка подбивала кого-то там на сопротивление властям? Да быть этого не может! Недоразумение! Я докажу!»

Викентий никогда еще не давал столько работы своей воле и настойчивости, как за пять дней пребывания в Питере.

Правдами и неправдами, уговорами и молениями, используя связи старых семинарских друзей (некоторые из них стали важными лицами в чиновном мире), он узнал, где сидит Таня и кто ведет следствие по ее делу. Нашелся один старый приятель, лично знакомый со следователем, увидеть которого было главной заботой Викентия.

Можно ли описать волнение сельского попа, когда он входил в двери охранного отделения? От страха он еле передвигался по коридорам в поисках кабинета подполковника Филатьева.

Филатьев принял его строго официально.

— Да, — заявил он, — я имею честь вести дело по обвинению Татьяны Глебовой — это и есть ваша дочь? — в принадлежности к преступному социал-демократическому сообществу, известному под названием «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Печально, не правда ли? Дочь священника — и вдруг такое… Член преступной организации! Вы подумайте, это в ее-то годы…

— Боже мой, боже мой!.. — шептал Викентий.

— Но разве это все? Сочиняла и печатала прокламации, изобличена в написании оскорбительных выражений по адресу его величества, — вот до чего дошло!

— Неужто все это правда? — не веря ушам своим, воскликнул Викентий. — Чтобы Таня, ребенок, в сущности…

— Неопровержимые улики, батюшка, показания ее сообщников.

— И она во всем этом созналась?

— Ну, это не так важно.

— Что же грозит моей дочери?

— Года три высылки в Сибирь, — бесстрастно ответил Филатьев, и эти слова прозвучали как громовые удары.

Филатьев, заметив, какое действие произвел он на сельского попа, не преминул уколоть его за направление ума дочери.

— Нет, уж тут вы не правы, господин Филатьев, совсем не правы! — горячо вступился за себя Викентий. — То есть отчасти-то вы и правы, но лишь в самой малой степени. Да разве я ее в том наставлял? Я говорил — добро попирается…

— Виноват, виноват! — остановил Викентия Филатьев. — Попирается? — Он театрально приподнял брови. — Кем попирается?

— Ах, боже мой, да дайте же мне договорить! — разнервничался Викентий.

— Продолжайте. Впрочем, покороче, — снисходительно разрешил Филатьев.