Загремел засов. Ленин проглотил чернильницу, бросил книгу в угол и повернулся к двери. Мать стояла перед ним, улыбаясь сквозь слезы.

Она пришла, она добилась, — неслыханное дело! — добилась свидания не в общем зале, а в камере.

Ленин усадил мать на узенькую жесткую койку. Она привела в порядок выбившиеся из-под шляпы седые пряди волос и, увидев, что надзиратель стоит в дверях, ласково сказала:

— Слушайте, я ведь ничего тайного не скажу сыну. Да и что я знаю тайного? Дайте же мне поговорить с ним наедине, оставьте нас.

— Не полагается, мадама, не приказано, — пробубнил надзиратель довольно, впрочем, вежливо.

— А пусть вам ваше сердце прикажет, — посоветовала надзирателю мать. — Небось и у вас есть мать, а? Добрая, вероятно, старушка?

— Именно, мадама, добрая была старуха, царство ей небесное! — Надзиратель, к удивлению Ленина, закрыл за собой дверь.

Они остались вдвоем.

Мария Александровна, державшая себя в руках до этой минуты, заплакала.

Слезы текли по ее исхудавшему лицу, — слишком много страданий выпало на долю этой женщины. Еще кровоточила рана, нанесенная смертью старшего сына, и вот уже в тюрьме Владимир… Его погонят этапом в Сибирь, и она сегодня в последний раз перед долгой разлукой видит сына, который избрал для себя путь, полный опасностей. И если бы он один!.. Он увлек за собой сестер, он и младшего брата увлечет за собой! А матери под старость суждено одиночество. Одиночество, когда особенно нужны дети.

Она плакала, тесно прижавшись к сыну, а он тихо гладил ее седые волосы и думал, что самое страшное для людей, посвятивших себя революционной деятельности, — слезы матерей. Что он может сказать ей в утешение, чем обнадежит?..

Впрочем, Мария Александровна и не думала отговаривать детей от того, что они избрали целью своей жизни. Но сердцу не прикажешь быть каменным! Когда страшная сила вырывает из материнских рук одного сына за другим, сердце слабеет, седеют волосы, и не остановить непрошеных слез.

— Ну полно, мама! — ласково говорил Ленин. — Полно плакать. Посмотри на меня, — я бодр, здоров, более здоров, чем даже на воле, честное слово. И знаешь почему? Приходится много писать, а пишу молоком. Надзиратель хлопнет дверью, я чернильницу в рот! Этаким манером за день волей-неволей выпьешь бутылку молока. Хоть и не слишком люблю эту жидкость, но что полезна — спору нет.

Он рассмеялся.

— А и правда, ты поправился, но бледен, очень бледен. Вероятно, мало спишь и все читаешь, а?

— Нет, нет, — успокоил ее сын. — Я чувствую себя вполне хорошо, уверяю тебя. — Он снова провел пальцами по материнским волосам. — А вот ты совсем седая стала!.

Это прикосновение успокоило ее. Вот так же водил он по ее лицу своими маленькими пальцами в детстве. Боже мой, давно ли это было? Давно ли было то время, когда он сказал свое первое слово?

— Знаю, тяжело тебе, — проговорил сын, но она перебила его:

— Полно, не думай обо мне. Самое тяжелое позади. Чего мне страшиться после того, что я уже пережила?

— Ты у нас мужественная женщина, мама, с тобой легко, — с глубокой нежностью сказал сын. — Не знаю, кто и как вознаградит тебя.

— Вы меня вознаградите, — сказала мать. — Я горжусь вами и не порицаю вас. Избави бог! Каждый в жизни должен следовать зову совести, подчиняться ей, а не чувствам… Но и ты хоть иногда должен радовать меня. Я тебе присылаю всякую снедь, а ты, говорят, совсем мало ешь. Почему же? — Она осуждающе покачала головой.

— Хорошо, хорошо, даю слово — буду съедать в два раза больше, чем съедал до сих пор.

Мать ласково дернула его за ухо.

— Шутник, — проговорила она с деланной строгостью, — в тюрьме сидит и все шутит! — Они помолчали. — Скоро твое дело окончится, — проговорила скорбно мать. — Так мне сказал министр. Увезут тебя далеко-далеко! Я о тебе буду сильно скучать. Ты не забывай меня, пиши. Хоть строчку, да почаще.

— Я буду часто писать, очень часто.

Надзиратель открыл дверь.

— Мадама, — сказал он наставительно, — мне прискорбно сообщить вам это, но ваше время истекло, мадама.

— Я сейчас, сейчас! Прикройте на минуту дверь.

Надзиратель пожал плечами, но дверь закрыл.

— До свидания, Володя! Не насилуй свои глаза, вон какие они усталые. — Она снова припала к сыну и замерла у него на груди. Потом вдруг оторвалась и сказала с усилием: — Ну, милый, будь тверд и крепок духом. И помни: я тебя, как солдата на войну, провожаю. Я всегда помогу тебе, чем сумею. Прощай, я не увижу тебя больше.

Мария Александровна крепко поцеловала сына.

— Не плачь, мама, — тоскливо сказал сын.