Ерофей Павлович, лакей Улусова, гололобый, медлительный и молчаливый старик: за день он десяти слов не скажет. Все, что у него скапливалось за это время на сердце, Ерофей Павлович выкладывал барину за вечерним чаем.

Был в Улусове стародавний обычай — приглашать Ерофея Павловича к вечернему чаю. Молодой барин не отменил этого обычая.

В течение получаса Улусов разговаривал с лакеем о разных высоких материях из области политики и искусства. Ерофей Павлович, выполняя обычай, говорил с барином вольно и непринужденно. Старого барина Ерофей Павлович любил и баловал; размолвки бывали у них редко. Молодого князя он ненавидел за грубость, за неприличное пристрастие к крепким напиткам и презрительное отношение к народу. За чаем он разговаривал с Улусовым резко, оспаривал даже очевидное, лишь бы досадить ему; без стеснения называл его рассуждения глупостью и осуждал его действия.

В последнее время, наслушавшись племянника, Ерофей Павлович позволял себе высказывать смелые мысли о верховной власти.

Улусов постепенно приходил в бешенство, начинал давиться словами, глаза выкатывались, губы дергались. Сашеньку душил смех, когда она наблюдала за этими поединками.

Время, отведенное для странного обычая, истекало. Улусов резко вставал и уходил. Слуга снова превращался в слугу — молчаливого, медлительного, готового завтра в тот же самый час повторить комедию, играемую много лет.

Люди, знавшие отношения барина и лакея, никак не могли сообразить, почему Улусов терпит Ерофея Павловича. Но в завещании Модеста Петровича насчет этого имелась особая статья: держать Ерофея в доме, «не чиня ему никаких притеснений до самой смерти», а если эту завещанную волю сын не исполнит, он будет проклят отцом, для чего Модест Петрович грозился встать из гроба.

Улусов знал, что из гроба старику никак не встать, но все же побаивался: был он суеверен, как почти каждый русский барин.

Ерофей Павлович встретил Таню на крыльце старинного барского дома.

— Барышня в саду. Прикажете доложить?

— Я сама туда пройду.

— Положено докладывать. — Ерофей Павлович держал себя почтительно, но твердо.

— Хорошо, скажите, что приехала Татьяна Викентьевна.

— Знаю-с! Прошу в гостиную.

— Я подожду здесь.

— Не положено здесь ожидать.

— А я прошу, Ерофей Павлович, оставить меня здесь. Ради старого знакомства, а?

— Как изволите.

— Где Никита Модестович?

— Уехали в Тамбов. Да-с, уехали! — Ерофей Павлович поджал губы. — Уехали за солдатами. Приведут солдат на собственную погибель.

— Что вы говорите?

— Точно-с, Татьяна Викентьевна! Ужасно свирепым уехали-с. Кричали: «Сожгу мерзавцев!..» А того не знают, что сами себя поехали поджигать.

Это был как раз тот самый час, когда Ерофей Павлович открывал рот; тем и объяснялась его многоречивость.

— Так доложить-с?

— Да, да.

Ерофей Павлович ушел. Через несколько минут он вернулся и сказал, что велено просить в сад, в беседку около пруда.

Таня обошла дом, миновала липовую аллею и вышла к пруду.

В беседке сидели Сашенька и Волосов. Таня поморщилась: писарь с его кривляниями и воплями о терроре становился ей все более противным. Она хотела покончить с ним раз и навсегда, но сейчас ей было не до него.

— Драгоценная Татьяна Викентьевна, в добром ли здравии вы совершили свой вояж из Двориков в наши пенаты? — шутливо спросила Сашенька. — В добром ли здоровье ваш батюшка? Как ваше здоровье, моя милочка?

Таня рассмеялась.

— Благодарю вас, — в том же тоне ответила она. — Все находятся в добром благополучии благодаря господу богу и вашим молитвам.

— Я так довольна, ах, ах! — сказала Сашенька, морща носик.

Волосов встал. После того как Таня виделась с ним в последний раз и просила помочь Флегонту, они не встречались.

— Ты куда?

— Пойду!

— Посиди.

— Не хочу.

— Мальчик был диковат со дня рождения, простим ему это, — сказала Сашенька.

Волосов вышел из беседки. Сашенька пожала плечами.

— Он добрый, но странный какой-то.

— Ничего в нем странного нет, — ответила Таня. — Он авантюрист и кончит плохо, вот увидите.

— Представьте, это-то мне в нем и нравится. Знаете, я влюбляюсь в него. Все больше и больше.

«Два сапога — пара», — подумала Таня.

— Он, конечно, не красавец, но…

— Сашенька, ведь и вы не писаная красавица.

Сашеньку с ее бледным лицом, узким разрезом глаз и редкими желтоватыми зубами назвать красавицей нельзя. О своей влюбленности в писаря она сказала, разумеется, в шутку: Волосов нисколько не был влюблен в нее, так же как и она в него. Впрочем, перед Улусовым Сашенька разыгрывала роль влюбленной с единственной целью — позлить дядюшку. Дворянка — и вдруг любит племянника лакея, человека без роду-племени и определенных занятий.