Голосовые команды гребцам сменились барабанным ритмом, чайки, будто птицы, неслись по воде – вот-вот взлетят, шведы безнадежно опаздывали, как вдруг в этот ритм вкрался диссонанс – глухой стук, громкие матюки. Шедшая второй чайка на хорошей скорости столкнулась с разогнанным половодьем бревном. Борт старого, много лет верно служившего кораблика не выдержал испытания, проломился, он быстро стал заполняться водой.

– Усе, кончилась наша удача, – крайне нехарактерным для него унылым тоном произнес сидевший рядом с атаманом весельчак и балагур Небыйморда.

– Не каркай, як ворона. Еще в наших руках сила, не затупились наши шабли, – и уже обращаясь к рулевому, скомандовал: – Хведир, правь до братив.

Спасение утопающих заняло не так уж много времени, но дало возможность третьей, немного поотставшей шведской галере подойти на выстрел картечью. На менее чем сто саженей, комендоры не промахнулись, точнее, не все промахнулись, ибо, попади по такой небольшой мишени пять пушек, живых бы там не осталось.

Впрочем, то мало казакам не показалось и что попало. Не менее трети участников обстрела отправились на суд божий или получили тяжелые ранения. Предаваться унынию или печали никто не стал. Почти мгновенно заменили бойцов на веслах, не имевших возможности продолжать греблю, и рванули к близкому уже берегу. Стоявший там зевака, глядевший на зарево над Гданьском, со всех ног ломанулся прочь, увидев, кто так близко от него оказался.

Однако сечевикам было не до него. К месту высадки приближались шведские галеры, с которых уже вовсю палили из ружей. Казакам немедленно предстояло решить, кого из подававших признаки жизни можно еще донести до своих, а кого лучше милосердно прирезать. Тащить всех вряд ли смогли бы: немалая часть сохранивших подвижность, в том числе наказной атаман, имела легкие раны. Среди убитых атаман заметил Небыйморду, со спокойным, умиротворенным видом лежавшего на спине, уставившись не видящими ничего глазами в темное небо.

«Це ж он смерть свою почуяв, ще там, у чайци. Справный казак був и помер добре, без мук».

Под нестройную, но усиливающуюся канонаду – к ружьям скоро присоединились двухфунтовые пушки на верлюгах, – совершенно заглушившую свист ветра и гул продолжавшегося разгораться в Гданьске пожара, под стоны и крики раненых и мат остальных прорубили дно уцелевшей чайки. Спеша уйти от вражеского обстрела, прекратили мучения нескольких товарищей, имевших явно несовместимые с жизнью раны. Побежали в глубь суши, прочь от воды, в спасительную темноту, таща тех, кто вроде бы имел надежду выжить. Еще несколько человек получили отметины на теле, не мешающие драпать от заполошной стрельбы со шведских кораблей. Повезло, что стрелять ночью эти враги не умели, янычары так легко отделаться бы не позволили. Да осторожность Гюллениельма сыграла на руку преследуемым. Не решился адмирал подойти поближе к берегу из опасения напороться на мель или затопленный пенек. Катастрофа одной из чаек также мимо его внимания не прошла, просто взывая к осторожности и обдуманности действий на незнакомой реке в темноте.

В столицу Карл послал рапорт об очередной славной победе шведского оружия и духа. Вражеская эскадра уничтожена, несмотря на неблагоприятные погодные условия, только несколько наглых разбойников смогли в панике сбежать на берег ранеными и обреченными. Несомненно, доблестные драгуны Ее Величества вскоре выловят их всех и привезут в кандалах для переправки на справедливый суд в Стокгольм.

Бравурность и победоносность рапорта Гюллениельма не спасли от отставки из-за прихода известий в метрополию о печальной судьбе не только Хлебного острова, но и большого каравана с трофеями, добытыми шведской армией на юге Польши. Клан Оксешернов пожертвовал адмиралом, отдав его должности набиравшему силу клану Делагарди. Концовка у вскоре изданных рифмованных мемуаров получилась пронзительной и минорной.

Всю дорогу по Бугу и Висле Юхим мучился и терзался. Это так красноречиво отражалось на его физиономии, что сей факт легко замечали окружающие, почти не пристававшие по поводу пошутить или рассказать о чем-то. Нет, не похмельем – визит зелененьких бесенят не грозил. Из запоя супруга Срачкороба вывела, можно сказать, профессионально – имела немалый опыт в этом деле с первым мужем. Выглядел, правда, не на восемнадцать лет, с юным аристократом из Италии теперь не старого еще казака можно было бы перепутать только очень издали – благодаря сохранившейся стройности. Почти белые из-за седины оселедец и щетина на лице; заметное отсутствие значительной части зубов; нос, пусть немного выровнявшийся после последнего перелома, но с бросающимися в глаза следами старых, другие шрамы на лице; большие темные круги под глазами и усталый взгляд старого человека. Хотя прожил он не так уж много лет – для юноши такое описание никак не подходит.

Физически себя чувствовал, можно сказать, хорошо, почти как в былые годы. Ну, то есть относительно хорошо. Или, скорей, не так уж плохо, как могло бы быть, и сам ожидал. Вместо привычных похмельных тягот, отравлявших существование и делавших жизнь филиалом преисподней, даже выпивку – не удовольствием, а необходимой для существования, но очень неприятной процедурой (прием внутрь первой чарки после сна превращался в пытку), проявились болячки, горилкой глушившиеся. Вроде бы несмертельные и не особо болезненные, однако неприятные, ограничивающие в действиях, часто – унизительные. Иван предупредил, что еще одна застуда внутренностей, и Юхим навсегда может потерять интерес к женщинам. Для простого сечевика – не так уж страшно, а для женатого на молодой, горячей в постели женщине – более чем неприятно.

Болели почки, печень, ныли суставы и поясница, приходилось часто отливать, потерпеть хоть немного стало невозможно. Стыдно сказать, но пару раз немного намочил шаровары, не успев развязать пояс. Впрочем, после некоторых случаев с удачными, по его мнению, шутками, но вызывавшими резкую реакцию у высмеянных, бывало не менее хреново и в молодости. Болячки можно и перетерпеть, тем более Васюринский прихватил в поход целый мешок разной горькой гадости для лечения, заставляя Срачкороба пить ее три раза в день.