Главная беда – убийственно плохое настроение. Точнее, самоубийственная тоска, хоть руки на себя накладывай. То есть ему было настолько плохо, что он не раз всерьез обдумывал такую возможность. Прикидывал, что лучше: выстрелить из револьвера себе в голову или приставить к груди кинжал и упасть? По всему выходило, что пуля убьет быстрее и безболезненнее. А что у кого-то возникнут трудности с мощами свеженького святого вследствие разноса головы на кусочки, так это его проблемы. Точнее, их. Юхиму очень не понравилось, как на него митрополит смотрел в прошлом году – оценивающе, будто раку мысленно примерял.

«Хрен вам, а не благостно выглядящий покойник!»

Вскоре сам сообразил, что мощи воина могут иметь любые раны, спишут на подлых ворогов.

«Получится, я сам помогу этим… ракам, не видящим солнца, покрытым слизью пожирателям падали… не пойдет».

Варианты с самоутоплением и самоповешением, естественно, даже не рассматривались.

Временами становилось тягостно до невозможности, грядущая жизнь представлялась непрерывной чередой мучений, прошедшая – цепью ошибок и глупостей. Опять приходили мысли о сведении счетов с жизнью – где-нибудь в сторонке, чтоб никто не нашел. Однако все же уходить от очередного испытания подобным образом посчитал равнозначным трусости. Не в последнюю очередь от фатального шага его удержали мысли об отношении к самоубийству друзей-сечевиков и бедолашной жены. Товарищи наверняка осудят, а несчастная женщина может подумать, что он ушел из жизни, лишь бы не жить с ней.

Сплав по течению реки не требует настолько интенсивной гребли, как в морском походе. От завтрака до полудня Юхим честно благословлял пули, подсунутые ему товарищами по походу. Брал в руку каждую отдельно и читал соответствующую молитву, благословлять оптом, как попы, не счел возможным. Работа нудная – комфортней за веслом сидеть, хоть и тяжелее физически. Сам будущий святой в собственное благословение не верил ни капельки, но хлопцы же просят, а со многими не только бочки горилки выпиты, но крови и пота немеряно пролито. Рядом сидел привычный к подобному действу Иван, заколдовывал их на точность – совершенно сходным образом, только читая не молитву, а заклинание. Справившись с очередным мешочком, они обменивались ими: почти все сечевики захотели иметь пули одновременно и освященные, и заколдованные. Отношение к подобным вывертам официальной церкви их при этом не волновало ни в малейшей степени. Казаки были твердо уверены, что заколдованные характерником пули летят дальше и попадают в цель чаще, а уж если их еще и почти святой человек благословит… не уйти ворогу от смерти.

После полудня Васюринский занимался административными делами, он ведь был наказным атаманом куреня имени самого себя и заместителем Сирка в походе. А Юхим предавался размышлениям, сидя с постной рожей, даже не пытаясь никого подковырнуть. Окружающие приняли такое нехарактерное для Срачкороба поведение за его мысленное общение с богом, недогадливых, пытавшихся вывести знаменитого шутника из раздумий одергивали соседи. Иногда Юхим при этом еще и губами шевелил, что принимали за читку молитвы. К счастью, никто из окружающих читать по губам не умел, иначе сильно удивился бы – губы произносили слова в основном на буджакско-ногайском диалекте.

Между тем маета в его голове сменилась жаждой мести и деятельности, что, впрочем, не отразилось на лице. Что-то, а не выдавать своих эмоций он научился в раннем детстве.

В свое время молодой ногайский аристократ предал свой род, народ, веру – все ради жизни на Сечи. Бытие вольного головореза, не обремененного ничем, кроме верности куреню и куренному атаману, наиболее соответствовало его характеру. Православие он принял сугубо показушно: полагается быть православным буду, постоять пару раз в год в церкви нетрудно. Будучи высокообразованным (пусть и на исламский манер), родовитым, умным, храбрым, вполне мог претендовать на атаманские должности, но шугался их, как черт от ладана. Начальствование среди казаков тогда резко ограничивало старшину, им нельзя было многое из того, что позволяли себе рядовые. А куда большие атаманские доходы его не интересовали – существовал одним днем.

Так и казаковал в полное свое удовольствие – пил, гулял, воевал, шутил, а что нередко получал тумаки и зуботычины… дело житейское, хорошо Аркадий сказал. Правда, в последнее время радости-то и не было, но это уж его собственная забота, никак не гетмана, чтоб ему пусто было. Насильственная женитьба (пусть и на весьма достойной и красивой женщине), выдергивание из привычной, любезной сердцу жизни требовали отмщения.

«Не дает жить, как я хочу, – перебегу туда, где мне это позволят сделать! Казак – птица вольная, в клетке ему не жить! Дурак Хмель, что сразу не пришиб, я еще могу ему ого-го какую пакость устроить! Эх, подойти бы к нему и сунуть прямо под его носяру здоровенную дулю». Эта фигура из трех пальцев немедленно возникла в воображении, огромная, скрученная из толстых пальцев, большой из которых смял ноздрю гетмана, не вмещаясь даже кончиком в ней. Юхим невольно скосил глаз на свою руку, с узкой кистью и длинными, но тонкими пальцами.

«Не, у меня так не получится. Да совать этому гаду дулю надо с тысячи верст. Лучше даже с двух. Иначе не только без руки, без головы остаться можно».

Первое, что приходило на ум, – соседние казачьи войска. Жизнь в Монастырском городище и Азове вспоминалась с ностальгическим налетом. Хорошо там ему было, пожалуй, как нигде и никогда. Да вот беда, к сожалению, донское и гребенское казачьи войска для побега исключались. Выдачи оттуда, конечно, нет, но Хмельницкий приобрел там такое влияние, что легко мог осложнить жизнь неслуха до невозможности ее продолжать. Случались в последнее время прецеденты: напакостив на Сечи, некоторые хитрованы пытались скрыться на Дону – никто больше нескольких месяцев там из них не прожил.

«Донцам не то что с каждым годом, с каждым месяцем все солонее приходится, допекли их черкесы. Раньше им татары, ногаи да кумыки особо разухариться не позволяли, загоняли борзых подальше в горы. Теперь же, когда казаки с калмыками степи от своих и адыгских врагов почистили, горцы расхрабрились, их шайки под Азов и Монастырский городок добирались, шапсуги и натухаевцы на море совсем обнаглели, не только в море лютуют, на греческие селения Крыма уже нападали. Без регулярной помощи из России, Запорожья, Малой Руси донцам и гребенцам совсем туго придется, как бы не хуже, чем при татарах. Да и калмыки… очень ненадежные и опасные союзники. Яикцы, вон, с превеликим трудом от них отбились, чуть всех казаков там косоглазые не перевели. Против воли Богдана мне там не жить».