— Т-тоже пишу.

— Да?

— Роман.

Наливая, она облилась.

— Когда я прочитала тебя, я осознала, что не имею права молчать. Ты дал мне даже не импульс. Смысл бытия.

Подавляя спазм, он стиснул зубы, но, если она и услышала муки его перистальтики, то игнорировала, как нечто неизменное, рассказывая, как читала его, как прилетала отовсюду, валилась в постель, а он, Алексей, был под рукой. Первая в жизни весна постоянства. А потом в Токио она купила себе машинку…

Она выпила залпом, снова налила.

— Я никому не давала. Наверное, ждала тебя. Подсознательно. — Она поднялась. — Хочу, чтобы ты меня прочитал.

— Сейчас?

— Идём!

Вывалившись на паркет, он взялся за крестец и последовал за ней высокой и решительной — в спальню, полную будд, безделушек и безбожной японской чудо-техники. Огромную кровать застилал китайский шёлк, над изголовьем шамбала, на тумбочке нефритовые неприличия и православные складни. Среди вечнозелёных банзаев Аннабель села на пол. Крохотная лампочка осветила лист в портативной электронной машинке. Она сняла её с рукописи:

— Хотя бы первую главу…

Оставшись в одиночестве, Алексей поспешно отложил налево несколько страниц. Вторая дверь отсюда была в ванную, где он осторожно затворился. Перед тем как отдаться рвоте, он расстегнулся — толкало во все стороны. Особенная мука, а вы попробуйте, была в том, что при этом нельзя было проронить ни звука. Потом, дистрофически дрожа, он спустил воду, вымыл салфетками унитаз и подмылся, сидя на краю ванны на львиных лапах. Поднявшись, он встал на весы. В одежде и кедах он весил как дома в Париже голый. Из зеркала на него смотрел счастливый человек. Несколько изнурённый, небритый, но блаженный, как после ночи с любимой. Абсолютно!

Он откинул шёлковую кисею с павлинами, распахнул окно, оно выходило в чёрную зелень, в сад и он вдыхал, одновременно выветривая свою вонь из этой уютной тесноты, пронизанной золотистой зеленью парижских духов, туалетных вод, эзотерических флаконов с притираниями, на которых были надписи вроде «Himalaya Morning» [44] — все в этом духе. На плетёной этажерочке коллекция противозачаточных сюпозитуаров [45] , коробочки были нетронуты, на всякий случай, он снова расстегнулся, извлёк и осуществил, как это деликатно писалось в его советское время, «личную гигиену»; при этом член наощупь был такой, словно давно послал всё на хуй — лишь бы оставили в покое.

Он открыл дверь.

Аннабель повернулась с немым вопросом. Дозадёрнув «зиппер», он ответил:

— Гибель всерьёз!

— Ты читал? Этим я обязана России…

Тем временем Люсьен рылся в корзине, набитой пачками сигарет со всего мира и — да — советских папирос, из которых предпочтение отдалось чёрно-зелёной с золотом «Герцеговине Флор».

— России в твоём лице, Алексис!

Смешав советский табак с афганской травкой, Люсьен набил обратно папиросу имени Иосифа Виссарионовича и пустил по кругу. Первая же затяжка унесла Алексея очень далеко отсюда. Ничто так не убивает человека, как необходимость представлять свою страну — французский эпиграф из романа Кортасара, кубинское издание которого некогда он приобрёл в столице юности и коммунизма, в книжном магазине «Дружба» на улице Горького, достал до сердца только в это вот мгновение — жизнь, можно сказать, спустя, в которой Аннабель рассуждает о восточных способах любви, а именно о древнекитайской школе, а Люсьен набивает третью, ей кивая; вцепившись в подлокотник, с ужасом, остановившемся в угольных глазах, она доказывает ему, за травку заранее согласному со всем, что китайцы очень, очень нежные, она знает, бывая в КНР, где в основе борьбы с размножением техника дао, в основе которой идея об оргазме без эякуляции, о вечном рае, Аннабель возвращает папиросу Люсьену, который передаёт её Алексею, который уплывает ещё дальше, слыша, как из-под воды, что его обсуждают в аспекте авторского отличия от гиперсексуальных и на всё готовых его героев… всё равно… не от меня сбежали в Триест…, а читательниц во франкофонном мире у меня, как наложниц у царя Соломона, а вот почему хронически выворачивает от всего лучшего, что предлагает Запад, это вопрос психоанализа, который в состоянии отплыва не решить разбирайтесь сами в своих франко-бельгийских… отпустите душу в Герцеговину… в Черногорию… в славянский мир… Россияосифсорионыч…

Голос женщины сказал:

— Оргазм без эякуляции! Вся идея в этом.

Больше он не услышал ничего.

Издалека смотрело бледное лицо Люсьена, который поднял голову с дивана, когда Алексей выпал из корзины.

— Где мы?

— Это ты мне скажи…

В окно кухни, просторной и гулкой, смотрел с площади памятник Байрону. На столе были апельсины для выжимания сока, пакет, промасленный свежими круассанами, и записка. На запах кофе Люсьен явился в джинсах и босиком.

— Имело место?

— Увы…

— А способ дао?

Люсьен вынул из-за спины руку с безделушкой, которую взял в рот. Это был дидлос [46] , расписанный японскими иероглифами.

— Натощак?

— Чистый, — оправдался Люсьен. — Вкус слоновой кости.

— Откуда же в Японии слоны?

— Тогда моржовой.

Завтракая, они созерцали стоящую кость, которой было, может быть, сто лет, а то и триста — музейная вещь.

— Следует признать, — сказал Люсьен. — Девушка с классом. До массовой культуры себя не унижает.

— Из-за фригидности, возможно.

— Думаешь?

— Резина мягче.

— А знаешь, что мягче резины?

— Не говори… Одной читательницей меньше.

— Зато надежда с нами. На эякуляцию.

— Но без оргазма.

Они засмеялись — небритые и мрачные мужчины в возрасте первого кризиса. Из-за тёмно-синей пачки вынули по толстой бельгийской сигарете.

— Что будем делать?

— А что предусмотрено…

Алексей перебросил ему записку; их ждали в городе на «бранч».