Розовый, как огромный ребёнок, старик в иноземной зелёной униформе улыбался им навстречу…

Но, может быть, коварно?

Королевство Бельгия.

— Септант, нонант, — сказал Люсьен сварливо.

— Что значит?..

— Так они говорят вместо суасант-дис, катраван-дис… Les cons. [27]

Алексей засмеялся — чисто нервное. Он просто не мог опомниться, и не от счастья противозаконного проникновения, скорей, от ужаса. Он был в сложном и глубоком шоке от попустительства к себе — нарушителю. К себе, частице Целого, блуждающей в отрыве, но воспроизводящей весь наследственный узор преступной ментальности. Может, он не просто эмигрант, а по казённой надобности… Агент? И не пассивного влияния агент — оперативник? Террорист?

Ничего не мог он понять. Глубины западного благорасположения к ближнему заказаны для выходца из вечной мерзлоты и мизантропии. Просто страшно сделалось за Запад, гарант и его выживания. А как они здесь произносят числительные «70» и «90», на это, право, наплевать. Во всяком случае, короче, чем соседи с юга.

— Септант, нонант… — Люсьен бросил взгляд на показатель бензобака. Так где же твой читатель?

В придорожном кафе им выложили на стойку телефонный справочник столицы королевства. «Вот», — остановил Алексей указательный палец под строчкой:

Mlle Anabelle Weiss, orientaliste. [28]

— Всё ясно.

— Что тебе ясно?

— Какой-нибудь синий чулок.

Набирая номер, Алексей вспомнил письмо, которое переслало ему издательство: читательница из Брюсселя приветствовала «гусарскую» отвагу, с которой автор выразил сексуальное отчаяние своего пола.

— С чего ты взял?

— Кто же ещё читает русских…

Это говно он отрубил:

— Смотря каких.

Хотя Люсьен, возможно, прав, поскольку в воскресный летний вечер мадемуазель томилась дома. Голос, впрочем, хоть и низкий, но отнюдь не пожилой. Русский роман забыла? Она? Когда он у неё пылает в памяти. Конечно, будет счастлива, сейчас же… Ах, он ещё у границы? Условившись о встрече, Алексей положил трубку.

— Ну, что?

— Compl`etement folle [29] , — ревниво ответил Люсьен, вкладывая отводную мембрану, по которой слушал разговор, в гнездо позади стандартного аппарата, которые здесь были не серо-голубые, как во Франции, а бледно-зелёные и обтекаемые. — Но говоришь, неограниченный кредит?

Провинция Брабант была музеем по истории капитализма. Терриконы, почернелый кирпич, архаичный уже при Мунке пейзаж первоначального накопления. Солнце садилось над шахтёрскими городками, где даже реклама выглядела обесцвечено. Глядя с автострады на улицы между рядами машин и односемейных домов, думалось о силикозе, забастовочной борьбе, мощно-гладких крупах конной полиции и сексуальном отчаянии под закопчёнными крышами из черепицы. Кем бы он стал, родившись здесь?

— И всё-таки мне жаль, — сказал он.

— Чего?

— Социализма. В отдельно взятой стране…

— Швецию имеешь в виду?

— Ебал я Швецию.

Люсьен, который никогда не жил на рабочей окраине советского города, засмеялся — в приближении очередного щита с ещё большим Bruxelles Capitale.

Было ещё светло, но уже залито неоном, когда Люсьен ухитрился запарковаться в центре — прямо у сортира.

Заграница!

Головокружение.

Спускаясь, Алексей ощущал нетвёрдость в ногах.

В мужском отделении куражились две подвыпившие мадам пи-пи — туалетные старушки. Ориентировав свою неистощимость, он загляделся в окошко, за которым мелькали ноги брюссельцев. Когда он вышел, одна мадам притирала животом Люсьена к кафелю, повторяя: «Мон бо паризьен!» — «Мой красавчик-парижанин!» — на что другая хохотала так, что в блюдечке у неё подпрыгивали скучноватые монетки с коронами и профилем короля. Мадам переключилась на Алексея, он пятился, потом, застывши улыбаясь, оказал сопротивление не на шутку, поскольку, выкрикивая что-то невнятное на их французском и дыша пивом, этот божий одуванчик пытался расстегнуть ему штаны и втолкнуть обратно в кабинку — у неё был красивый пластмассовый зубной протез. Высыпав всю мелочь, Люсьен его выкупил, и они бросились прочь под резонирующий хохот. Наверху Люсьен вспомнил рефрен парижской радиопесенки на русские темы:

— Бабушки, бабушки, — с ударением на «у». — Вот тебе и бабушки!

За углом сиял «Макдональд».

Люсьен вывернул драный карман, и в вязаном окаймлении его куртки Алексей нащупал и перегнал обратно к дыре закатившуюся десятифранковую монету. Кроме стандартного набора, шоколадно-ванильно-клубничного, здесь оказался ещё и банановый шейк. Им хватило на один, они вставили в него две соломинки и, попеременно посасывая, оказались на соборной площади. Мощёная неровность пятисотлетней давности была замкнута готикой с расцвеченными тусклым золотом аспидно-чёрными фасадами, и в этом сумраке он даже взглянул на часы — но был ещё не вечер. До свидания с читательницей масса времени. На паперти собора Святого Гудюля — никогда, заметил Люсьен, в природе не существовавшего — les cons — они перекурили. В прилегающих улочкой торговали жратвой, туристы перемещались с картонками жареной картошки с соусом беарнез, кетчупом и горчицей…

— Са ва?

— Са ва… [30]

На площади, которую они снова пересекли, была уже ночь, в начале улочки туристы толпились перед фонтаном с медным ссыкуном дошкольного возраста, это был Manneken-Pis — едва ли не главная их достопримечательность, и с лотков вокруг шла бойкая торговля этим «писом» в разных размерах, а сам фонтан был центром самодеятельных перформансов, кто-то падал в него и, задирая юбки, вылезал с показом, какая-то очкастая особа, которую держали сзади несколько рук, сумела дотянуться разинутым ртом до струи, за что ей захлопали, придя в экстаз за то, что проглотила, в Москве ему показали вышедшую за иностранца девушку из Текстильного, которая до этого любила, чтобы на неё, залезавшую в заржавленную ванну, коллективно ссали после «Жигулёвского», так, что с волос текло, рассказывал участник игрищ в «золотые струи» по-советски, через толпу кретинов нельзя пройти, германо-японскую по преимуществу, обвешанную видео- и фотоаппаратурой, с торчащими из жоп бумажниками, свобода, когда у тебя миллион, «Иметь и не иметь» — причём, не иметь даже автомата Калашников… Что я здесь делаю? Алексею стало отрыгиваться банановым шейком, вся глотка облипла приторной гнусью, убивавшей вкус сигареты — к тому же предпоследней.