— А это кто, звезда их?

— Которая?

— Вот там — со ртом.

— Мамаева? — Комиссаров потемнел лицом. — У «Метрополя» с «Националем» звезд таких навалом — на панели. По двадцать долларов за раз.

Даже при соотношении один к трем — шестьдесят рублей. Два раза, и почти месячная зарплата Александра. Он уважительно взглянул на девушку с фамилией Мамаева.

— Неужели профессионалка?

— Не знаю. Танцует вроде где-то. В Доме культуры на окраине. Мне ее сверху навязали. Сам никогда б не взял. И этого бы тоже. — Играй-Мой-Баян. Ты посмотри на крокодила. В поезд не сел, а уже на ногах не стоит…

Музыкальным сопровождением «звездочек» за границу ехал баянист крепкий мужичок лет сорока пяти. Темно-коричневый пиджак, вольготно расстегнутая белая рубашка из нейлона и шляпа — темно-зеленого фетра. Сдвинута на затылок. Еще кудрявый, уже лысеющий артист. Он, видимо, явился на вокзал задолго до отхода поезда — к открытию ресторана — и набрался так, что лыка не вязал. За то ему выговаривала его начальница, одновременно художественный руководитель коллектива «Звездочки» — полная, потная, напудренная и тоже трезвая не вполне. Он же только жмурился на солнце, обнимая футляр с инструментом. Какой-то азиатский мальчик впрыгнул через дырку на перрон — подняв над головой барабанные палочки. «Веселые ребята» с радостными воплями бросились к нему, но он вдруг зарыдал, размазывая сопли со слезами по лицу. По монголоидному. Это был не мальчик. Жертва зачатия по пьянке? Хромосомный казус?..

Подтверждая, Комиссаров кивнул не без скорби:

— Даун…

— Тоже с нами?

— А без него ребята ни в какую. Ударник! Царь и бог. Видишь, расплакался пацан. От счастья, не иначе. Сам-то, наверно, и на Красной площади ни разу не бывал, а тут вдруг зарубежные гастроли…

Сквозь толпу к вагону привели самую маленькую из «звездочек» — девочку с косичками. Папа нес ее чемодан, а мама школьный портфель, из которого торчало горло литровой «Посольской» водки.

Посадка началась.

Утирая слезы, провожающие кое-где украдкой крестили состав творческой группы, по поводу которого Александр не скрыл свое частное мнение:

— Все же маловато интеллигенции.

— Искусство, Андерс, принадлежит народу! Знаешь, кто сказал? Уходит в толщу масс и появляется оттуда же. Ладно! — Комиссаров хлопнул по хлорвиниловой папке. — Присмотри, будь друг, за паспортами. Мне по начальству. Инструктаж!

Он вышел.

Заполнившись, вагон притих. Из дальнего купе донесся перебор баяна и бывалый русский голос, пьяно-задушевный:

Ящичек пепельницы висел вверх дном. Александр насадил его на крючки, откинул крышечку и снял об алюминий сигаретный пепел. Потом расставил пальцы — они слегка подрагивали.

— Здоров! — вошел в купе ударник-даун. Он весь сиял и был в подтеках слез. — В твое окошко можно посмотреть? Волик меня зовут. Тебя?..

— Александр.

— Дай пять!

Александр протянул руку, которую, пожав, ударник развернул ладонью кверху — как хиромант.

— Три линии…

— А разве не у всех?

— У всех. А у меня одна! Смотри… Линия жизни!

Другие у него, действительно, отсутствовали — ни сердца, ни судьбы. Жизнь в чистом виде. И трудовые ногти с каймой. Спрятав свою однозначную руку в карман штанов, даун подошел к окну.

— Тебя не провожают?

— Нет.

— А ко мне мама должна прийти… Не видел? Фикса у нее? Красивая такая? Ой, мамочка! — с отчаянием вскричал он. — Вокзал поехал!..

Всхлипнул и прильнул к стеклу.

Провожающие шли за ними, глядя в окна и махая. Некоторые побежали, отставая по одному и продолжая махать вслед.

Александр выложил локоть и высунулся.

Волосы снесло, он поправил, их снесло снова. Щурясь, он подставил лицо этому ветру конца апреля — надежно, плотно, необратимо теплому. С щемящим привкусом гари. Весна! И дальняя дорога. Открылся вид на юго-западную окраину, и на дымно-осиянном горизонте сверкнула искра высотки МГУ на Ленинских горах — могила оставленной там юности. На первом курсе он однажды пришел оттуда — через все это пространство, через пустырь с погибшей речкой Сетунь — к этой вот насыпи, летящей под окном. Вцепился в мимоезжий поезд и соскочил лишь в Переделкино — пока держали руки. Спонтанно — как в то время говорили. Немотивированно — говорят теперь…

Даун ударил лбом в стекло и заревел с таким отчаянием, как будто с корнем выдрали его:

— Домой хочу! Кондуктор! Нажми на тормоза!..

Рыдал и упоенно бился о крышку умывальника, отпихивая руку Александра.

Из коридора заглянула девушка. Та самая — со ртом. Мамаева. Вся в черном — чулки, и мини-юбка, и блестящая рубашка с поднятым воротником. Отдула обесцвеченную челку. Блондинкой она была не настоящей — со смугловатой гладкой кожей. Карие, горячие глаза. И с неожиданным разрезом.