— Я никогда не стремился быть любезным, — проворчал он. Голос его звучал резко, но борода уже не топорщилась так свирепо. Она бережно пригладила ее, проведя пальцем по тонкой линии его губ. Губы были твердо сжаты, но и она была настроена решительно.

— Я помогу тебе готовить лекарства, — сказала она, — если ты меня поцелуешь.

— Я знаю, чем это кончится, — прорычал он. Но все же поцеловал.

Они смешивали лекарства и готовили бальзамы, работая бок о бок, быстро, но без спешки. Спешат только дети, так говорил Исмаил.

— Я бы хотела, чтобы мне опять было восемнадцать, — сказала она, запечатав последний флакон и подписывая к нему ярлычок по-гречески и по-арабски.

— Восемнадцать? Почему восемнадцать?

Она пожала плечами. Он закончил работу; она тоже вытерла перо, закрыла чернильницу и отставила ее в сторону.

— У меня скоро день рождения. Осенью мне будет двадцать девять. Мне следовало бы оплакивать ушедшую молодость. И утраченную красоту, хотя я никогда красотой не блистала.

Он фыркнул. Совсем как его лошадь.

— В этом твое мнение мало интересно.

— Насчет возраста?

Он не выносил глупости, и она почти рассердила его.

— Красота — непрочная вещь, — сказал он, — ее ценят слишком высоко. Может быть, стоит сожалеть о юности. Но я рад, что уже пережил ее. Что хорошего? Все чувства в смятении. С волнением вглядываешься в каждое зеркало, ища признаков мужественности на лице, а находишь лишь пятна. Я предпочитаю спокойствие взрослого.

Она громко рассмеялась.

— Ох, какой же ты древний! — Она стащила с него тюрбан. В его волосах стало больше седины, чем год назад, они отступили чуть дальше надо лбом, но их было еще много. Летом он брился наголо. Зимой отпускал волосы, чтобы было теплее. — Ты, наверное, был очень красивым ребенком, — сказала она, — с такими черными локонами и огромными глазами.

Он сверкнул глазами.

— Я был похож на неоперившегося ястреба. Один клюв и кости.

— Красивый, — сказала она. — А я никогда не была красивой. Целый выводок золотоволосых царевен, а тут родилась я, серая мышка. Я думаю, поэтому мне и разрешили выйти замуж. Когда они разглядели, как хорош мой муж, дело было уже сделано, и ничего изменить было нельзя.

— Они были слепы, — сказал он.

— Удобно быть мышкой. Можно делать что хочешь, и никто не заметит.

— Но это же не мышка, — возразил он, — это маленькая серая кошка.

Она улыбалась.

— Да, — сказала она. — Это кошка, которая любит казаться мышкой. Но иногда она потягивается, выпускает свои когти, вот так, — говорила она, стаскивая с него одежду, — она машет длинным гибким хвостом и показывает свои белые острые зубки.

Она, ласкаясь, куснула его в шею. Он потянул ее к себе. Он не сердился, когда она так шалила. Она любила его смех; для нее было игрой рассмешить его, а к тому же у нее был игривый нрав. Он забывал с ней привычку держаться достойно.

Сцепив руки у него на шее, она повисла на нем. Он был сильнее, чем казался, и спокойно выдерживал ее вес. Но он еще не стал улыбаться.

— Если бы ты была моей женой, — сказал он, — ты бы не осмелилась так насмехаться надо мной.

— Да неужели? — Она закинула голову, глядя пристально ему в лицо. — Тебе пришлось бы бить меня каждый день. И дважды по воскресеньям. И то вряд ли бы я счала разумнее.

— Я никогда не бью мою лошадь. Как же я стану бить мою женщину? Я бы укротил тебя моим положением.

— Что ты говоришь о лошади? Ты позволяешь ей думать, что это она тебя укрощает; когда же она слушается тебя, то только потому, что сама этого хочет.

— Значит, ты думаешь, что ты укрощаешь меня?

— Даже если и так, разве я сознаюсь?

Наконец он улыбнулся. Она ответила ему счастливой улыбкой.

— С тобой можно сойти с ума, — сказал он.

Она радостно кивнула.

— Ты постоянно меняешься и все равно постоянно сводишь с ума.

— Очаровываю, — сказала она.