— Если надо, ты можешь остаться здесь, — сказала она Исмаилу.

Он так смутился, что Аспасия прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Он одарил и ее гневным взглядом.

— Здесь присутствует твоя царственная родственница, — сказал он, — она знает достаточно, чтобы позаботиться об этом слабом ребенке. Если я понадоблюсь, я буду у управляющего.

Феофано не стала с ним спорить. Он откланялся со всей арабской церемонностью, чего не делал почти никогда, и торжественно вышел.

— О небо, — сказала Феофано, когда он ушел. — Он в ярости. — Ее разбирал смех. — У тебя ужасный учитель!

— Нет, — возразила Аспасия, — у него прекрасный характер. — Она растопырила застывшие от холода пальцы и грела их над жаровней. — Моя госпожа желает немного отдохнуть или спустится в зал?

Феофано нахмурилась. То, что Аспасия обратилась к ней так церемонно, красноречиво говорило о ее неодобрении, как и церемонный уход Исмаила. Она была бы вправе возмутиться против такой обиды, но только вздохнула и сказала:

— Конечно, пойду в зал. Надену платье на теплой подкладке и синие туфли.

Она ушла, и Аспасия осталась с ребенком и нянькой. Ребенок спал, нянька тоже клевала носом. Аспасия зажгла лампу, села рядом и погрузилась в чтение.

На следующий день прибыл император. Ветер к его приезду разогнал дождевые тучи. Солнце вышло, чтобы приветствовать его императорское величество. Мемлебен выглядел почти красивым при ясном дне. Мрачные и сырые комнаты теперь казались только прохладными, а солнечные пятна играли даже на верхних сводах зала.

Младший Оттон со своей королевой приветствовали старших с приличествующей любезностью, но Оттон не улыбался. Аспасия, наблюдая за ними, подумала, а любит ли он своего отца вообще. Конечно, ни один из них не испытывал нежности к другому. Когда бы она их ни видела вместе, они были сдержанно вежливы. Императрица Аделаида больше была склонна проявлять свои чувства: она обняла и расцеловала сына, восхищаясь его мягкой бородкой, как будто ее не было месяц назад, когда они расставались. С Феофано она была безукоризненно любезна; они обнялись по-родственному, обменялись поцелуями напоказ, улыбнулись, стиснув зубы.

Императрица была такой же, как всегда. Но император изменился. Аспасия не сразу поняла, в чем дело. Борода его не поседела, держался он прямо, взгляд его был острым, как и прежде. Но он уже не был бодрым пожилым мужчиной. Он сразу стал стариком.

Может быть, от горя. Перед самым Вознесением умер Герман Биллинг, один из давнишних и вернейших друзей императора, который правил Саксонией в отсутствие императора и железной рукой удерживал в повиновении восточные племена. Аспасия догадывалась, как может повлиять смерть такого друга. Император пережил всех своих врагов; теперь он переживал своих друзей. Он должен был осознать, что он тоже смертен. Может быть, он впервые вспомнил, что ему за шестьдесят, хотя он еще был настоящим воином. Воины редко доживали до этих лет, пределом считалось лет сорок.

Аспасия не испытывала жалости. Это был не тот человек, которого можно жалеть. Но она, ей казалось, его понимала. В Пасху он был полон уверенности и гордости. Теперь он, видимо, ощутил, что его жизнь пошла на закат и дальше останется только одинокая старость.

«Да, — подумала она, — одинокая старость». Императрица дала ему королевство и сына, но она не согреет его. Сын не стал его надеждой. Придворные служат постольку, поскольку он их император. Его молодые воины благоговеют перед ним, но как перед полководцем.

Прожив месяц без его власти, странно было снова подчиниться ей. Оттон был невесел и молчалив, Феофано равнодушна. Как и остальные, она подчинялась воле императора, но будто угождая почтенному гостю. В отличие от мужа ей не приходилось вставать до рассвета, потому что так делал император, сидеть с ним по утрам, отдыхая только тогда, когда отдыхал император. Она сопровождала своего Оттона на утреннюю мессу и стояла рядом с двумя императорами всю службу; она разделяла с ними завтрак, скромный, как у монахов, состоявший из хлеба грубого помола и сильно разбавленного водой вина.

Аспасия ожидала ее возвращения к обеду. При малышке, здоровье которой как будто не ухудшалось, был Исмаил. Зал был полон света — солнце светило в окна и горели лампы. В центре зала очаг распространял тепло. Пахло благовониями. Звучал смех и пение. В это утро компания бродячих актеров явилась показать свое искусство императору. Известно, что он, при своей суровости и набожности, любил здешние представления, в которых актеры высмеивали всех и вся и где было много непристойных жестов и акробатических трюков. Священникам не очень-то нравились эти зрелища, и некоторые выказывали неодобрение, но были и такие, что веселились вместе со всеми от души.