На какое-то время в землянке наступило молчание, никто из девчат не решался первой что-либо посоветовать Насте — посоветуешь, а после, дескать, сама же и виновата будешь, А потом все это как-то слишком уж было для них необычно — назваться сестрой человека, который не вернулся с задания. Во всяком случае, от Насти они ничего подобного никак не ожидали и ожидать не могли, а она вот возьми да и выкинь такой номер. Ладно еще, если бы Башенина не сбили и он вернулся бы с задания вместе со всеми, тогда бы все это можно было, на худой конец, обернуть в шутку, посмеяться вместе с летчиками вволюшку и на том поставить точку. А сейчас о шутке не могло быть и речи, это было бы просто кощунством по отношению к лейтенанту Башенину и прямой насмешкой, если не оскорблением его боевых друзей, которые приняли это Настино заявление за чистую монету. Вот поэтому-то никто из девчат упорно не произносил ни слова, молчал до последнего, пока не заговорила Глафира: кому как не Глафире и было заговорить первой в таком случае.

— Черт или еще кто там дернул тебя за язык, это уже не имеет значения, — внушительно заявила она. — А вот вкатить тебе сейчас за это пару нарядов вне очереди не мешало бы. Сразу бы небось поумнела. Ишь ты — сестра! Удивляюсь, как ты там еще женой его не назвалась. С тебя бы сталось. А? Женой? Вот был бы номер! — Потом, взяв тон поспокойнее, добавила: — Но и падать духом из-за этого тебе тоже пока нечего, это еще не конец света. А потом и виновата в этом не ты одна, мы тоже виноваты, и первая, наверное, я, старая размазня, что не задержала тебя, позволила тебе уйти из землянки. Но кто же думал, что ты туда отправишься? Я думала, ты на метеостанцию или еще куда, а ты вон что. Однако и убиваться, повторяю, тоже нечего, за это не расстреливают. Тем более, сделала ты это не нарочно, не со злым умыслом. Они ведь тоже люди, эти летчики, поймут что к чему, если объяснить…

— Вот именно, если объяснить, — отозвалась Настя, и голос ее прозвучал невесело. — А как объяснишь? Мне сейчас даже думать об этом страшно, не то что объясняться. Легче, наверное, с яру вниз головой броситься…

— Ну, с этим-то ты всегда успеешь, броситься никогда не поздно, — на свой лад успокоила ее Глафира. Потом, поморщив лоб, заключила, и это ее заключение прозвучало как приговор, который обжалованию не подлежал: — Мне думается, дорогуша, делать пока ничего не надо, пусть все пока останется так, как есть, никуда тебе ходить пока не следует. Если вернется лейтенант Башенин, ему самому тогда и откроешься, ему и признаешься, если уж на то пошло, сам-то Башенин тебя сразу поймет. Во всяком случае, уж он-то возмущаться не станет. А эти, — и Глафира выразительно поводила рукой в сторону невидимой отсюда землянки летчиков, — могут возмутиться, даже обязательно возмутятся, особенно сейчас, после такого вылета. Зашумят на весь аэродром, обман, скажут, да еще в таком деле. И ничего не сделаешь, крыть тебе будет нечем. Так что самое лучшее, мне думается, так это все оставить пока как есть, побудешь, раз захотела, какое-то время сестрой лейтенанта Башенина…

— А как он вернется, все ему объяснишь, — подала опять голос Раечка Воронкова, видать, несказанно обрадованная этим неожиданным решением Глафиры. — Башенину, может, что даже приятно будет. Не было сестры и вдруг — сестра. Это же так интересно!

— Да, это ему будет очень интересно, если он, конечно, вернется. А вот вернется ли, бабушка еще надвое сказала, — холодно заметила Глафира, и от этого ее замечания не только Раечка с Настей, но и остальные девчата съежились как от ледяного сквозняка, Глафира же, почувствовав, что сказала не то, что надо, и расстроенная этим, набросилась вдруг на Настю, заметив, что Настя от ее слов сникла всех больше: — А ты, Селезнева, не распускайся, терпи, раз набедокурила, уж тебе-то теперь сам бог велел, нечего тут из себя великомученицу строить.

— А я ничего, я и терплю, — покорно, чтобы ее больше не раздражать, согласилась Настя.

Башенин был потрясен случившимся с Овсянниковым и долго не мог прийти в себя. Стать виновником гибели своего друге было выше его сил. А он больше не сомневался, что стал, хотя и невольно. Теперь, когда он мог поразмыслить над случившимся более или менее спокойно, он пришел к выводу, и этот вывод ужаснул его: Овсянников бросился на немцев с расчетом отвлечь их внимание от него, от Башенина, отвлечь ценой собственной жизни. Ведь немцы тогда вот-вот должны были обернуться в его сторону и увидеть его, поскольку не обернуться они уже не могли — их, верно, насторожило тогда что-то в поведении Овсянникова. Ведь что ни говори, а поглядел Овсянников на Башенина довольно выразительно. А может, и сам Башенин чем-нибудь себя выдал. Ну, а раз немцев что-то насторожило, они и собрались было обернуться в его сторону, посмотреть, что там могло привлечь внимание Овсянникова у них за спиной. Кстати, это тогда, в тот момент, было ясно и самому Башенину — он увидел тогда вдруг эти их напряженно выпрямившиеся спины и заходившие дула автоматов над их головами. А Овсянникову, стоявшему с немцами рядом, это было ясно и подавно. Вот Овсянников в последний миг, когда, верно, окончательно убедился, что Башенина, несмотря на предостережение, уже ничем не остановить, и решился на этот безумный шаг, посчитав, что лучше уж погибнуть одному, раз все равно погибать, чем дать погибнуть еще и Башеннну.

И Башенина эта мысль, когда она уже окончательно угнездилась у него в голове, так ужаснула, что он в отчаянии схватился за голову и замычал чуть ли не в полный голос, позабыв, что он не у себя на аэродроме. Ему показалось, что и земля куда-то начала вдруг уходить у него из-под ног, и он, чтобы не взвыть от ужаса еще громче, ткнулся лицом в мох и пролежал так, будто неживой, долго, пока тени не сменили направление и не стали длиннее.

Сейчас он находился уже не в том проклятом лесу, где разыгралась эта ужасная трагедия. Тот лес остался далеко позади. Теперь он был в лесу уже в настоящем, в густом и зеленом, где были свои звуки и свои запахи, а ему все еще казалось, что он находится там, где все вокруг черным-черно, где были черная земля и черное небо, среди черных голых великанов, обступивших его со всех сторон. В лесу было сыро и сумрачно, погибельно пахло кончавшими свой век деревьями, прелым мхом и застойной водой, а ему, удрученному мрачным раздумьем, все, чудилось, что пахнет все той же гарью, хотя и понимал, что пахнуть здесь гарью не могло. Но ничего поделать с собой не мог, запах гари по-прежнему донимал его, и ему приходилось время от времени хвататься за грудь, чтобы сдерживать подступавшее к горлу удушье.

«Ну как же так? — беззвучно шевеля губами, спрашивал он себя в который уже раз. — Ну как же это могло случиться?» — и, не находя ответа на этот свой вопрос, клял себя на чем свет стоит. Потом, чуть придя в себя, снова начинал перебирать в памяти, как все это произошло и почему произошло, словно доискиваясь до чего-то такого, что могло бы как-то объяснить ему случившееся, а если и не объяснить, то хотя бы немножко успокоить. Но за что бы он ни хватался мыслью, за что бы не цеплялся памятью, успокоения это не приносило. Наоборот, вина его перед Овсянниковым, чем больше он думал о ней, начинала казаться еще ужаснее, и он тогда снова в отчаянии хватался за голову и тихонечко постанывал, забывая в это время обо всем на свете, в том числе и о собственной безопасности.

В себя пришел он лишь тогда, когда, почувствовав жажду, сделал несколько жадных глотков из лужи, оказавшейся рядом, хотя вода в луже была затхлая, с запахом гниющей травы и еще чего-то такого, отчего в другое время его наверняка бы вывернуло наизнанку. Потом ему захотелось курить, и он полез в карман за папиросами: знал, что курение тоже подействует на него успокаивающе. Но в последний момент передумал — побоялся, что огонь и дым от папиросы могут его выдать, хотя ничто сейчас не напоминало, что здесь, в этом глухом лесу, мог быть кто-то еще, кроме него да разве еще несметных полчищ комаров, которых он до этого, терзаемый мрачными мыслями, не замечал. Вокруг было тихо, спокойно, не слышалось ни щебетанья птиц, ни шума ветра в верхушках деревьев, хотя ветер, судя по облакам, наплывавшим с севера, начинал входить в силу. Когда их сбили, этого ветра и этих облаков не было, горизонт был чист, а тут вдруг появились и ветер, и облака, видно, к ненастью. Только не мог сообразить, на руку будет ему это ненастье или, наоборот, помехой, когда он тут немножко соберется с мыслями и двинет дальше. Но все равно — ненастье будет или вёдро — двигаться надо, теперь он почувствовал это особенно остро — небо как бы напомнило ему, что еще не все потеряно, что, несмотря на гибель Овсянникова, ему надо подумать и о себе, тем более что до линии фронта далеко, до нее еще топать да топать. Конечно, если идти с умом, на рожон, где не надо, не лезть и силы зря не расходовать, эти шестьдесят пять-семьдесят километров он, худо-бедно, может одолеть дня за три, самое большое — за три с половиной. А если поднажать, можно и за два. На это если поднажать и идти днем, в светлое время. А идти лучше всего ночью, когда темно и немцев одолевает сон, когда они не так внимательны. А ночью в таком дремучем лесу, где на каждом шагу то валежина, то яма с водой, то овраг, особенно не разойдешься, можно не только синяков и шишек на лбу насажать, но и ноги поломать. А потом напоролся в темноте на острый сук — и без глаз остался. Да и в болоте оказаться тоже мало радости. Но идти придется только ночью, а днем лучше отсиживаться где-нибудь вот в таком же дремучем лесу, как сейчас, или отсыпаться, если, понятно, сможешь уснуть. Некоторые, рассказывали, спали. Тот же Василий Майборода, когда его сбили в прошлом году, спал почем зря и днем, при солнышке, а ночью шел. Но Майборода не в счет, Майборода может спать и при бомбежке — бомба рядом ухнет, Майборода и то глаз не откроет, потому что у Майбороды не нервы, а чугун. А вот он, Башенин, скроен немножко по-другому, во всяком случае, не так, как Майборода. Правда, нервы у него тоже не мочало, он их тоже умеет вязать в узел когда надо, но спать, когда на тебя в любой миг могут напороться немцы, он не станет. Был бы с ним Овсянников или Кошкарев — другое дело, вместе все было бы не так страшно, тогда можно было бы и днем, коли уж будет невмоготу, покемарить маленько, сменяя друг друга. Но Овсянникова с ним нет, Овсянников погиб, и эта мысль, опять как на грех вытеснив все остальные, тут же заставила его застонать сквозь зубы и с волчьей настороженностью оглядеться по сторонам. У него опять появилось чувство тоски и безысходности, он опять почувствовал себя самым несчастным человеком на свете, и уже не мог ни о чем другом думать, как только об Овсянникове и о своей вине перед ним. «Ну как же так? — начал он опять задавать себе все тот же мучивший его вопрос. — Ну как же так? Ведь выбросились они с Овсянниковым на парашютах от людных мест довольно далеко, во всяком случае, станция, над которой их подожгли зенитки и от которой они потом взяли влево, чтобы не угодить в гущу вражеских войск, осталась далеко позади. И лес тот черный, хотя и страшный в своей наготе, с первого взгляда никак не мог быть людным и, следовательно, опасным. И вдруг — их там словно нарочно поджидали. Правда, ему-то, Башенину, еще повезло, он-то пока еще жив и невредим, если не считать царапин на лице. А вот бедняге Овсянникову не повезло — не повезло, видать, с первой минуты. Ему, наверное, по-настоящему даже не дали коснуться ногами земли, схватили, сразу, А ведь какой был парень, второго такого во всем полку, пожалуй, не было — один стокилограммовую бомбу под крыло самолета без лебедки подвешивал. Побагровеет только, бывало, — и бомба на месте. И все это он, Башенин, виноват, это он вылез со своей дурацкой затеей отбить Овсянникова у немцев. Отбил, называется. Уж лучше бы самому погибнуть.