— Солдат говорит — приказ будет.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала.

— Тогда что же — в пехоту подаваться? Так там, говорят, нашего брата — пруд пруди.

Рапохин обрадовался, что разговор сам по себе перешел на другое. Ему было не по себе, что летчики слишком уж вольно говорили о девушке, даже унижали ее своими догадками и предположениями, хотя никто из них до этого ее и в глаза не видывал. Он незаметно снова вернулся на свое место и, достав папироску, принялся неторопливо покуривать.

В печке вскоре ярко запылал огонь, на потолке и стенах заплясали желтоватые блики, и кто-то из ребят уже предлагал «махнуть» по окрестным землянкам в поисках девчат, а Рапохин продолжал сидеть все так же молча и неподвижно и лишь время от времени, не выпуская изо рта папироску, грустно и загадочно улыбался.

Лишь перед сном, раздеваясь, он недоуменно протянул, и то скорее самому себе, чем Серебрякову, койка которого стояла рядом:

— А ведь я, кажись, финку потерял.

Рано утром в землянке появился посыльный из штаба эскадрильи:

— Всем быстро на КП! Боевой вылет!

Летчики, соня спросонья, схватились за одежду.

— Опять, значит, натощак, без завтрака, — пританцовывая на одной ноге, а другой норовя нырнуть в галифе, ворчал Серебряков. — Который раз уже так!

— Самолету легче будет, — весело отозвался Рапохин. — После позавтракаем.

— Позавтракает, кто вернется…

С заданием на вылет экипажи знакомил моложавый, всегда подтянутый начальник штаба капитан Рассадин. В щегольской темно-синей шинели, в фуражке без единого пятнышка и до блеска начищенных сапогах, он являл собою прямую противоположность застывшей перед ним в неровном строю эскадрилье: в ней не было и двух человек, одетых одинаково. Шинели и куртки, регланы и комбинезоны, а то и просто телогрейки, сапоги кирзовые и кожаные, у кого-то даже ботинки с обмотками, унты с галошами и без галош, фуражки и шлемофоны, пилотки темно-синие и солдатские, цвета хаки, — все это было богато представлено в ней и делало ее такой живописно-пестрой, что с непривычки рябило в глазах. К тому же люди стояли в строю не по ранжиру, как в пехоте, а поэкипажно, где даже самый долговязый стрелок-радист не мог находиться впереди своего низкорослого летчика и низкорослый летчик — замыкать экипаж.

— Итак, товарищи, — громким, сдобренным неизменной улыбкой, голосом закончил начальник штаба, — вылет через тридцать минут, — затем, вопросительно взглянув на комэска, добавил уж не так звучно: — Без прикрытия…

Рядом с молодцеватым начальником штаба командир эскадрильи выглядел невзрачным и хилым, будто после болезни. Одетый под стать своим «орлам» — в серую, видать, с чужого плеча, шинель и стоптанные сапоги, — он, казалось, чувствовал себя здесь совершенно посторонним, даже лишним, и только когда Рассадин кончил и обернулся к нему с немым вопросом, украдкой подавив зевок, подтвердил равнодушно:

— Да, пойдем без прикрытия…

Строй шевельнулся — его будто качнуло ветром.

Станцию, которую предстояло бомбить, защищали зенитки. Но это было еще полбеды. Главная опасность заключалась в том, что невдалеке от станции, километрах в двадцати, на полевом аэродроме, стоял полк «мессершмиттов», и можно было не сомневаться, что уж они-то не допустят безнаказанной бомбежки станции, разнесут бомбардировщиков в клочья еще до подхода к ней. Не зря же зону, в которую входила станция, летчики с горькой иронией называли «треугольником смерти».

Именно об этом сейчас подумали в экипажах.

Подумал и командир эскадрильи. Но приказ есть приказ, и, чтобы не пускаться в ненужные объяснения, он нетерпеливо дал знак, чтобы люди расходились по самолетам.

Бортовые часы на машине Рапохина показывали начало девятого, когда эскадрилья строем «клин», образуя не совсем правильный треугольник — самолет Власова то и дело приотставал, — вышла на цель. Станция лежала внизу серым грушеобразным пятном. Почти все пути на ней были забиты. Белые паровозные дымки стлались по направлению ветра — на юг, как раз поперек путей, и, казалось, делили станцию на равные части.

Припав к штурвалу, Рапохин держал самолет строго по флагману — боже упаси сломать строй на боевом курсе! — и с каким-то злым, леденящим душу нетерпеньем ждал, что вот сейчас, сию минуту, по небу полыхнут зенитки либо как снег на голову свалятся «мессера» — и тогда всему конец. Тогда не будет этого нечеловеческого, до звона в ушах, напряжения, мучительного чувства ожидания, что возрастало с каждым новым оборотом винтов, ни этой нестерпимой рези в глазах, ни заунывного, как панихида, гула моторов. Не будет ничего! Но проходила секунда, другая, а зенитки молчали, «мессера» не появлялись, и Рапохин по-прежнему видел вокруг лишь чистое, без единого облака, небо, двурогий стабилизатор впереди идущего самолета, осколок ржавого солнца на нем, а внизу, под крылом, дымившуюся землю…