Можно только догадываться, как страдала Эрнестина Теодоровна, решившись на разрыв с Тютчевым, а инициатива, разумеется, исходила от неё. Вряд ли была спокойна в эту пору и пребывающая в России супруга. Мучился и сам Тютчев; не мог не мучаться. Вечный «дитятя», живущий своими сердечными привязанностями, он любил и Эрнестину, и Элеонору, и никак не умел примениться к постоянно усложняющимся обстоятельствам, не умел дать укорот своему влюбчивому сердцу. Вот почему и в этом случае, и во всех последующих решение проблем этого плывущего по течению человека брало на себя Провидение.

В мае 1838 года на пути из Петербурга в Турин попадает в дорожную катастрофу семья Тютчева. Чудом остаются живы, но Элеонора Теодоровна, проявившая при этом немало самоотверженности и мужества, тяжело заболевает. А поскольку по приезде в Турин опять-таки не находит в муже никакой поддержки, но пытается из последних сил тянуть всё тот же воз, то вскоре ослабленное её здоровье не выдерживает, и она умирает. Что пережил Фёдор Иванович за ночь, проведённую у гроба жены, не знает никто, но поутру он оказался совершенно сед.

На протяжении 12 лет эта бесконечно любящая, добрая и очень несчастная женщина сопутствовала поэту. «Она была для меня жизнью», – такими словами подытожил Фёдор Иванович её материнскую заботу о себе и распорядился сделать надпись на могиле: «Она не придёт ко мне, но я иду к ней».

Родители поэта выразили готовность взять осиротевших детей на воспитание. Однако же дочерьми Тютчева сначала занялась их тётка Клотильда Ботмер, сестра Элеоноры, а потом, когда Фёдор Иванович снова женился, он и его новая жена взяли их к себе.

Впрочем, летом 1839 года овдовевший Фёдор Иванович был ещё холост, находился в Турине и ввиду происходившей смены посланника единолично представлял русскую дипломатическую миссию. При завершении же обязательного годичного траура по супруге Тютчев обратился в МИД с просьбой разрешить ему брак с баронессой Эрнестиной Дёрнберг, а также дать отпуск. Брак разрешили, а миссию оставлять до прибытия нового посланника – отнюдь. Однако Тютчев вешает замок на дверях посольства и уезжает из Турина, чтобы в Бёрне обвенчаться с возлюбленной баронессой и совершить свадебное путешествие по Швейцарии. Впрочем, оформлено это было как увольнение по собственному желанию. Но за долгим неприбытием 30 июня 1841 года Фёдор Иванович был не только исключён из министерства, но и лишён звания камергера.

Некоторое время поэт и его новая жена ведут праздный образ жизни, путешествуя по Европе. Благо у Эрнестины имеется небольшой капитал, хранящийся в Парижском банке Ротшильда. Но в начале 40-х годов у Тютчева появляется отвращение к Западу, и после 22-летнего пребывания в Европе его вдруг начинает и вовсе тянуть на родину. К тому же супруга приходит к убеждению, что пребывание в Европе для них бесплодно. В 1844 году чета Тютчевых возвратилась в Россию. И удивительное совпадение: как раз незадолго до этого поэт-философ Баратынский её покинул, уже навсегда, как бы уступая Тютчеву внимание российской публики и на усмотрение судьбы оставив собственными руками построенный Мурановский дом, которому будет суждено стать общим музеем этих двух родственно глубоких поэтов.

Свежий человек с Запада, а по длительности своего пребывания там – почти иностранец, Фёдор Иванович оказался весьма интересен для праздной публики аристократических салонов. Его искушённость в дипломатии, многолетний опыт в познании реального механизма и принципов действия европейской политики сделали интерес этот устойчивым. Более того, благодаря удивительному красноречию и остроумию Тютчев сумел полностью завладеть великосветскими умами, возвыситься над минутной модой и стать салонным оракулом.

Гостиные Москвы и Петербурга буквально разрывали недавнего дипломата на части. Его политические афоризмы были разительнее обличений Радищева и вольнолюбивых стихов Пушкина, но их широчайшая обобщённость и глубина завораживали властных сановников, усыпляя инстинкт самосохранения, и они восторженно передавали друг другу тютчевские крылатые фразы вроде: «Русская история до Петра – одна панихида, а после Петра – одно уголовное дело». Едва ли было понятно вельможам, что эти самые уголовники, о которых тут говорится, они и есть. Устные и письменные эпиграммы Тютчева разносились молниеносно, его политические прогнозы поглощались с огромным доверием. Ну а мессианское предназначение России было не только любимой сферой разговоров Фёдора Ивановича, но нередко служило и поводом для его поэтического вдохновения.

Не обходили Тютчева своими приглашениями и особы императорской фамилии. Двор его ласкал. Лишь однажды Великая княжна Мария пригрозила Фёдору Ивановичу, что подвергнет его остракизму, т. е. изгнанию от лица своего, за его огромную, постоянно взлохмаченную шевелюру. Да и впрямь странновато выглядел поэт среди общества баснословно богатой российской элиты. Вот, к примеру, как его воспринимала Александра Осиповна Смирнова-Россет, аристократка из ближайшего окружения императрицы: «Он целый день рыскает пехтурой или на самом гадком Ваньке. Он в старом плаще, седые волосы развеваются, видна большая лысина». Если к уже нарисованному портрету добавить, что и пуговицы на сюртуке Фёдора Ивановича редко бывали застёгнуты в должном порядке, можно только дивиться очарованию его беседы и манер, всё же позволявшим Тютчеву быть желанным гостем на самых роскошных, самых безукоризненных светских приёмах и раутах. Впрочем, терпели же хромоногого Гефеста на своих пирах мифические боги-олимпийцы и даже потешались над ним?