Мудрено ли, что иногда, вконец издёрганный ураганом Лёлиных страстей, Тютчев обращал взоры к своей другой, более спокойной семье и спешил укрыться в её кругу, даже если она в это время находилась в деревне. Тогда и сам он отправлялся в Овстуг. Ну а в дороге, естественно, складывались новые стихи. Кто-нибудь из попутчиков, обыкновенно под диктовку, переносил на бумагу приходящие ему на ум строки. Так, однажды на обратном пути в Москву, на подорожном листе с перечнем станций рукою дочери было записано:

Такие стихи не могут быть упражнением стихотворца. И.С. Тургенев заметил, что «от его стихов не веет сочинительством. Они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве». Вот и только что приведённое стихотворение было естественным отзвуком увиденного за окном почтовой кареты, отзвуком постоянных раздумий и споров поэта о судьбах отечества.

По свидетельству современников, никто так глубоко не понимал Россию и её будущее, как Тютчев. Его политические прогнозы, казавшиеся непосвящённым чуть ли не бредом, частенько сбывались. Но случались, конечно, и промашки. Так, Фёдор Иванович предрекал соединение славянских племён под эгидой России, попросту поглощение их ею и образование Великой греко-римской восточной империи и относил это к 1853 году, т. е. к поре 400-летия падения Византийской империи.

Может быть, и случилось бы нечто подобное, если бы возникновение такого колосса не противоречило интересам Англии и Франции. А начавшаяся в указанном Тютчевым году Крымская война, приведшая к жестокому поражению николаевской России, обнаружила наивность скорее политических надежд, чем прогнозов поэта-дипломата. Но бывали и точные попадания. Так, вступление Англии и Франции в эту войну на стороне Турции он сумел предречь ещё за три недели и назвал её войною «негодяев с кретинами», под последними подразумевая слабоумное руководство российской армией и дипломатией.

Николай I, который, по словам некоторых своих подданных, ненавидел ум и отсутствие такового почитал достоинством, всё сделал для поражения, но не дожил до подписания позорного мира, скончавшись в 1855 году. Про «старых болванов», поставленных императором у кормила власти, которые ещё долго после его смерти оставались на своих постах, поэт говорил, что «они напоминают ему волосы и ногти покойника, продолжающие некоторое время расти и после погребения».

Так и канцлер Нессельроде, один из главных среди них, основной недоброжелатель Фёдора Ивановича, был замещён Горчаковым лишь в 1856 году. И сразу же Тютчеву вышло повышение в чине: в 1857 году он был произведён в действительного статского советника. Впрочем, этот карьерный взлёт мог иметь и другую подоплёку, ибо в мае этого года новая императрица Мария Александровна, жена Александра II, поручила Анне Фёдоровне Тютчевой воспитание своей малолетней дочери – Великой княжны Марии, поначалу только на летнее время, а потом и закрепила за нею эти обязанности. Посему, по правилам придворного этикета, конечно же, следовало повысить отца наставницы, ибо доверить дочери камергера воспитание царского отпрыска было почти неприличным.

В 1858 году Фёдор Иванович становится председателем иностранной цензуры. Под его началом оказывается поэт Аполлон Майков, а несколько позднее и поэт Яков Полонский. Причём основным кредо Тютчева на этом посту было – пропускать всё! Да и какие придирки начальников не были бы тотчас убедительнейшим образом опровергнуты его разительным красноречием и обширнейшей эрудицией? К тому же он никогда и не перед кем не робел. Ну а явная крамола на рассмотрение Фёдора Ивановича, очевидно, не подавалась.

Повысилось и жалование Тютчева. Но в эту пору его размеры уже не столь волновали Эрнестину Теодоровну, поскольку после смерти своего отца поэт оказался наследником имения в 600 душ с доходом, примерно равным её собственному. И всё-таки Петербург оставался им не по карману.

Пользуясь в глазах нового канцлера некоторым авторитетом, Фёдор Иванович предпринимает весьма активные попытки привести российские политику и дипломатию в должное русло. И снова великосветские гостиные, столь посещаемые крупными сановниками, становятся рупором его мнений и идей. Не пренебрегает Тютчев и возможностью оказывать личное давление на доверяющего ему Горчакова. И конечно же, использует прессу; причём сам Фёдор Иванович статей не пишет, но действует через Пфеффеля, брата жены, и через Георгиевского, сотрудника «Московских ведомостей», женатого на сестре Лели, а также через писателя Аксакова, ставшего впоследствии мужем его дочери Анны. Как видим, своих журнальных вассалов искать поэту далеко не приходится – подручный материал. Остаётся только начинить их идеями, а подчас и готовыми фразами.

Ещё прежде, в 40-х годах, предпринимал он попытку завербовать немецкого политического писателя Фалльмерайера и сделать его своим литературным агентом, который, судя по упоминанию в разговоре имени Бенкендорфа, оплачивался бы III отделением. Однако же публицист, в своих работах провозглашавший идею грядущего великого противостояния Западной и Восточной Европы, очевидно, смотрел на эту проблему совсем иначе, чем, скажем, Тютчев, и, блюдя интересы Германии, прогнозами своими, скорее всего, предостерегал Запад от Восточного союза славянских племён. Воспринимая предложение русского дипломата весьма иронически, Фалльмерайер не замедлил в своей ближайшей статье сделать из него соответствующие выводы: «Лишить турок собственности и втянуть эстетически-восприимчивые немецкие племена в западню составляет душу и жизнь российства».

Нужно признать, что и в целом весь этот опосредованный механизм воздействия поэта-дипломата на российскую и общеевропейскую политику производил слишком ничтожный эффект, в то время как прямые действия тупоголовых начальников крушили подчистую его самые гениальные замыслы. Раздосадованному Фёдору Ивановичу только и оставалось с горечью констатировать: «Неумение вовремя понять суть событий и их значение – признак тупости, что же до хитроумия или хотя бы находчивости – это специи, неизвестные кухне князя Горчакова». Когда же канцлер пытался заказывать лично ему написание политических статей, Тютчев, окончательно разуверившийся в возможности нормализовать российскую дипломатию, отказывался: мол, отстаньте, а то напишу такое – не обрадуетесь.