Шрифт:
Чтение и письма друзей — вот вся моя отрада.
Поделитесь же со мной впечатлениями поездки — что Вас порадовало и что, наоборот, раздражало и нервировало?»
Из письма от 12.2.62:
«…Конечно, я понимаю, что еще не скоро Вы будете иметь возможность поделиться со мной впечатлениями — ведь Вам и без меня приходится рассказывать и рассказывать…
Представьте себе, гостиницу „Адлон“, где Вы останавливались, у Бранденбургских ворот, я помню.
Посмеялась я (хотя и огорчилась за Машу и за ее маму) над незадачливым папашей. Иметь возможность купить и привезти одно единственное платье — и вдруг оказывается, что это платье мало! Не могла же дочка вырасти так за Ваше отсутствие?!
А немцы, значит, и теперь верны себе — шьют с запасом. Знают, что ребенок растет быстро, а такие вещи покупают не на месяц-два. Недаром еще Алиса заказывала и шила (да, сама шила) своим „августейшим детям“ даже фланелевые халатики и белье „с запасом“.
…Вы не ошиблись, состояние у меня, как правило, подавленное, я плохо сплю, нет аппетита: съем раз в сутки чего-нибудь да закушу стограммовой булочкой — и больше мне ничего не надо…»
Из письма от 16.11.62 г.:
«…У нас какой-то циклон, ревет буря, ветер порывами валит с ног.
Эту неделю у меня опять слабость, головокружение, упадок сердечной деятельности, так что сын еле нащупал пульс.
Днем я отлеживаюсь, засыпая, задремывая ненадолго, ночью верчусь без сна, но встать не могу.
Спасибо Вам за интересный рассказ о зимнем Дрездене, о лейпцигской башне, о Веймаре… А в Бухенвальде Вы были? Я только что прочла в „Знамени“ Л. Гинзбурга „Цена пепла“ — какой ужас!!!»
Из письма от 27.III.62 г.:
«…Я понимаю теперь, почему так спокойно писал Нестор свою летопись. Я достигла теперь своей пристани, мне некуда стремиться, нечего желать…
Только пусть это не огорчает и не тревожит Вас. Я больше всего боюсь быть беспомощной, прикованной к постели.
А за добрые пожелания спасибо, только боюсь, что и весна ничего не изменит в моей жизни. Ведь не только человек, но и взрослое дерево трудно переносит пересадку и болеет даже при благоприятных условиях, а тут — тут пять месяцев на чужой… да, на совсем чужой почве, Алексей Иванович!
…Когда сын не мог нащупать у меня пульса, он спросил: есть ли у меня какое-нибудь лекарство, и когда я сказала: „нет“, пожал плечами и вышел из комнаты.
Знаю одно: доживать я буду не у них — я им тогда не буду нужна. Но на все это смотрю трезво — уже все перегорело».
Из письма от 28.IV.62 г.:
«Дорогой друг! Хочу поделиться с Вами большой радостью: у меня, наконец-то, подтаял лед и, кажется, прочно наступает весна.
Тьфу, не сглазить бы.
Вы поймете, как у меня поднялось настроение.
Бывают уже случаи, когда я заговариваю и меня выслушивают, шутки теперь не колючие, хотя и не всегда удачные. Но я и этому рада. И как всегда и всем, спешу поделиться этой радостью с Вами…»
Из письма от 18.V.62 г.:
«Вероятно, Вас интересует, что же вызвало разрядку атмосферы?
Мелочь, казалось бы.
Как-то во время моего купания в ванне, сын подложил в топку слишком длинные поленья, которые сильно чадили. Я угорела (хотя голова у меня на этот счет крепкая), еле домылась и добрела до комнаты, о чем и сказала сыну. Сын, вернувшись из ванной комнаты, недовольно замечает мне, что я не убрала куда полагается белье и плохо обмыла ванну.
— Кто за тобой прибирать будет? У нас, как ты знаешь, прислуги нет!
Сказано это было при невестке и при ее сестре. Я молча поднялась с дивана и, через силу, собрав белье из уголка, отнесла его куда следовало.
На другой день, когда мы были одни, я сказала сыну, что если я, больная, не вымыла ванны, то не кажется ли ему, что он сам смог бы позаботиться о старухе матери, а не тыкать ее, как нашкодившего кутенка, за малейший промах.
Он выслушал меня и ничего не сказал, но с тех пор насмешки прекратились.