Почему же я не хочу 55 % священников в Верховном Совете? Огурцов, конечно, имеет в виду не избранных, а назначенных священников. Значит, это казенные, оплачиваемые из казны священники. Священники-чиновники. Если даже их не назначат, а изберут вольным способом, они тоже могут очень скоро такими стать. Оторвавшись от паствы, отдавшись политической деятельности, а следовательно, и неизбежно потеряв что-то от своей духовности, они могут законодательно провести (не могут, а проведут непременно) воссоединение церкви с государством. Церковь снова будет зависеть от государства, а может быть, что еще хуже, — государство будет зависеть от церкви.

Да, слов нет, таким образом легче всего снова крестить Русь. Будут открываться новые и восстанавливаться старые храмы. Крещение детей (у христиан) станет обязательным. Исповедь — тоже. Причастие — тоже. В воинских частях места политруков и комиссаров займут полковые священники. Во всех школах страны появятся законоучители. Хочешь не хочешь, а зубри катехизис.

Этого, верю, не случится, ибо это было бы гибелью и для церкви, и для страны, где эта церковь поставлена, чтобы вести народ к высшему благу Церковь должна быть независимой, свободной и белоснежно чистой, как и подобает Невесте Христовой.

Как наши государственные порядки требуют обновления и очищения, так нуждается в этом обновлении и очищении и наша церковь. Я имею в виду не те внешние, поверхностные реформы, за которые ратовала и которые какое-то время проводила в жизнь так называемая обновленческая церковь, возглавлявшаяся протоиереем (а впоследствии и женатым архиепископом) Введенским.

Нет, я стою за самое скрупулезное соблюдение всех догматов и обрядов православия, но я хочу, чтобы церковь при этом была православной и христианской в самом буквальном и высоком значении этих слов, чтобы она учила не только молиться, поститься и подходить к Чаше, но и учила бы нас по-христиански жить.

Мне скажут: но ведь жить по-христиански можно и без церкви. Этому учил, к этому звал и так пробовал жить сам Лев Николаевич Толстой. Да, можно быть христианином и без церкви. Понимая Толстого, глубоко уважая его смятение, его колебания, его внутреннее борение, его борьбу за свои взгляды, я все-таки всегда, с юных лет, глубоко жалел его, не только понимая, но и чувствуя, — не знаю, по-художнически или по-братски, — чувствуя то страшное, что происходило в его великой душе.

Этические начала христианства, то есть то, что и отличает его в первую очередь от всех других вероучений, — не может забывать ни один христианин, будь он православным, католиком, лютеранином или баптистом. Помнит о них, конечно, и толстовец. Впрочем, толстовец, увы, только о них и помнит. Все остальное — церковь, ее служители, ее догматы, ее каноны и обряды — по мнению толстовцев, суеверие, шаманство, колдовство. Забывают при этом или не хотят знать, что наряду с этими двумя или НАД этими двумя ипостасями веры (этической и обрядовой) существует еще нечто, чему я, по своей богословской малограмотности, названия не знаю: третья — мистическая — ипостась.

Слово «мистика» опошлено и скомпрометировано частым и суесловным употреблением, да ведь и любое другое слово — не опошленное и не скомпрометированное — ничего не скажет человеку не верующему, не знающему того высокого подъема духа, религиозного экстаза, которые ведомы человеку, познавшему счастье истинной веры.

Это ни с чем не сравнимое и не поддающееся словесному выражению чувство, чувство соединения души с Богом, сопричастности ее чему-то великому и таинственному, когда уже при вступлении на каменные плиты притвора замирает и тут же заливается жаркой радостью сердце, это блаженное чувство я испытываю в любом, даже пустом храме (конечно, если он не превращен в музей или в какую-нибудь мастерскую монументальной скульптуры). Повторяю, словами этого не скажешь, не объяснишь. Тот, кто не испытал счастья молитвенного общения с Богом, — не поймет. Могу только сказать, что это величайшая из земных радостей.

Радость эту мне приходилось испытывать и наяву и во сне.

Каждый знает, что такое блаженный сон, когда просыпаешься с бьющимся сердцем и с чувством горечи, что вот кончились, оборвались эти волшебные происшествия или картины, и еще долго после этого носишь в душе их отголосок, отпечаток, аромат, и еще долго при воспоминании о них сладостно сжимается сердце. Чаще это бывают эротические сны, но бывают и другие — человек летает или видит себя в каких-то сказочных, райских местах или в незнакомом, таком же сказочном городе. Моя бабушка, когда ей было под девяносто лет, сказала мне, что видела нынче восхитительный сон: ей снилось, что она молодая и купается, плавает где-то в Черном море, под Евпаторией.

Мои сны! Мои самые счастливые, самые радостные, упоительные сны! О них я много мог бы сказать, рассказать, написать…

Да, видел я знакомых и незнакомых девушек и женщин, испытывал сладость от их близкого присутствия, просыпался огорченный, вырванный пробуждением из их объятий. Бывали и другие счастливые, праздничные сны. Видел себя, например, в Нью-Йорке. Только что приехал, нахожусь в номере гостиницы на двадцать пятом этаже, и вот сейчас, сию минуту, предстоит спуститься вниз и увидеть город, который в те годы нам, советским людям, только во сне и можно было увидеть. Помню себя в каком-то южноамериканском городке, где только что провели трамвай, и этот трамвайчик среди пальм и кактусов почему-то необыкновенно радует и веселит сердце.

В молодости летал. По комнатам. По улице. Над городом. Над горами и океаном.

Все эти полеты, поездки, райские девушки и райские кущи доставляли мне радость, делали счастливым, но радость эта, даже при полной чистоте, незагрязненности видений, была все-таки плотской радостью.

Самые же дорогие мне, самые блаженные, упоительные мои сны — это сны, так или иначе связанные с церковью!..

Идешь каким-то лесом, выходишь на открытое возвышенное место и видишь в отдалении — купола и поблескивающие на солнце кресты. И даже если в эту минуту просыпаешься — просыпаешься счастливый.