Что же это за место, именующееся отелем «Паскаль»? Точно узнать мне не удалось. Для подобных расспросов не было ни времени, ни подходящей обстановки.

Гостиница принадлежит русской эмигрантке. Дочери эмигранта. Зовут ее Юлия Михайловна. Эта сорокалетняя, очень уютная и вместе с тем очень деловая, энергичная женщина с утра до ночи на ногах — в ресторане, в вестибюле, в конторе, на кухне… Ей помогают юноши-сыновья. Других официантов, если не ошибаюсь, нет. Между больших, на шесть — десять персон, столов все время снуют с подносами, с тарелками, с бутылками, с большими суповыми мисками эти приветливые кучерявые пареньки. И в номерах эти же мальчики порядок наводят, и работают в коридорах с пылесосом…

Нет абсолютно ничего швейцарского, европейского в этой странной, шумной, как цыганский табор, гостинице. Приезжают сюда почему-то всё группами, компаниями… То синеволосые низкорослые японцы или цейлонцы чинно поднимаются по лестнице, то слышится за столами не очень-то чинная итальянская речь… Нашими соседями в ресторане были немцы. В толстой книге, которую и нам положили на стол, много записей, благодарностей — на всех языках мира. В том числе и на русском: делегация советских физиков, прибывшая в Женеву на какой-то конгресс, благодарит за гостеприимство милейшую Юлию Михайловну…

Но — почему крест? Почему звезда Давида? Почему Евангелие? И почему ими Паскаля над подъездом?

Какой-то ответ мы нашли в напечатанном на машинке объявлении, пришпиленном кнопками к косяку двери при входе в ресторан: французский текст гласил, что 19 октября 1971 года в отеле «Паскаль» состоится дружеская встреча израильтян и христиан. Устроитель — какое-то общество, названия которого я не мог расшифровать.

Выходит, что гостиница «Паскаль» — прибежище всех верующих в Бога, независимо от принадлежности к той или иной религии. Эта межцерковная и, тем более, межрелигиозная (межрелигийная?) терпимость очень мне симпатична, созвучна тому, что я сам испытываю, когда прихожу в костел, в синагогу, в буддийскую пагоду… Об этом я уже говорил, а сейчас коснулся этой темы только в связи с тем, о чем сказали вчера по радио: о смерти владыки Никодима в Ватикане и о том, что римский папа отпустил грехи служителю кафолической восточной церкви…

Это — пример той терпимости, которой сейчас больше чем чего-либо другого недостает нашему страшному, погрязающему в классовой, расовой, национальной и религиозной вражде миру.

Это я не ради красного словца сказал. Нетерпимость — самое страшное зло, разъедающее наше (и не только наше, русское, но и западное, и восточное, и заокеанское) общество.

Выше я писал, что испытываю высокое молитвенное состояние в любом храме. Да, испытываю. Очень люблю католическую мессу, заражаюсь (и заряжаюсь) тем экстазом, которым охвачены молящиеся. Фанатик — давно уже стало почти бранным словом. Фанатизм — синоним интолерантности. Но есть ведь у этого слова и другое, более точное, первоначальное значение: приверженность идее, исступленность веры. Такой фанатизм признаю и даже почитаю. Однако при условии, что фанатизм этот не ослепляет человека, что если дело касается религиозных верований, то христианин при этом ни на минуту не забывает, что он — христианин, то есть, что он исповедует учение, для которого, как сказано, нет ни эллина, ни иудея.

…Вот мы стоим в Каунасе, в Кафедральном соборе, за воскресной мессой. Стоим, а не сидим потому, что все места на скамьях заняты… Зато мы совсем близко от алтаря, от амвона. Справа от нас — у боковых дверей — черная будочка-исповедальня, в будочке сидит тот, кто отпускает грехи. Исповедующиеся не видят его, говорят в маленькое, с занавеской, окошко… Подходят они уже не часто, скоро причастие.

На амвоне целая гирлянда маленьких девочек в белых платьицах, ангельски прелестных, с белыми же или розовыми бантами в распущенных волосах. Первое причастие? Не знаю. И не помню, что они делали и что совершалось там вообще. Помню только, что девочки пели.

Внимание мое было отвлечено двумя зашедшими в костел евреями. Курчавый мальчик лет десяти-одиннадцати и такой же курчавый, невысокого роста отец в белой рубахе без галстука.

Мальчика я видел вполоборота. Видел его полуоткрытый рот, высоко поднятую бровь и как бы чувствовал блеск его устремленных к алтарю глаз.

А отец мальчика, заложив за спину руки, слегка покачиваясь на носках, похаживал по храму, все внимательно рассматривал и чувствовал себя, вероятно, как в музее или на ярмарке… Сказать по правде, меня он раздражал, даже сердил. Но я следил больше за мальчиком, видел происходящее перед алтарем его детскими глазами. А любознательный отец его, повернувшись спиной к алтарю и задрав голову, разглядывал что-то наверху…

Вдруг из будочки-исповедальни — не вышел, а выскочил, широко шагнул к этому человеку высокий плечистый ксендз в черной сутане. Не забуду его раздутых ноздрей и ту уничтожающую ярость, с какой он смотрел на этого плохо воспитанного или просто глупого человека.

— Сию же минуту покиньте храм, — сказал он довольно громко и на хорошем русском языке.

Боже мой, как испугался этот еврей, как засуетился, заметался, закивал головой: «да, да, да, конечно», и как он буквально побежал, расталкивая людей, к выходу.

А мальчик? Мальчик все так же стоял, застыв, расширив глаза, полуоткрыв рот, и тоже, вероятно, чувствовал себя в ангельском сне. Потом он очнулся, оглянулся, поискал глазами: где папа? И тоже не забуду лица его. Выражения счастья, испуга, ужаса. В самом деле, что может быть ужаснее — потерять в этом возрасте отца или мать в чужом городе!

Мы встретились глазами, и я показал ему: папа там. Замигав длинными ресницами, он ринулся к выходу.

На чьей же стороне я был в этом столкновении глупого безверия и злобного фанатизма?