Шрифт:
Принадлежность к православной церкви не мешала Софье Андреевне быть, гораздо больше, чем сам Толстой, веротерпимой и не мешала ей, отстаивая свои убеждения и право каждого человека иметь свои убеждения, мужественно выступать против князей церкви, посягавших на свободу совести… Вот что писала она обер-прокурору Святейшего Синода К. П. Победоносцеву и митрополитам, вынесшим знаменитое «определение» об отлучении Толстого от церкви:
«…Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно мой муж: это не дело людей, а дело Божье. Жизнь души человеческой с религиозной точки зрения никому, кроме Бога, не ведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских… которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода. Оно вызовет не сочувствие (разве только „Московских ведомостей“), а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления — и им не будет конца — от всего мира».
Чем дальше читаю дневники Софьи Андреевны, тем больше и чаще озаряет меня свет ее истинной веры, ее ума, ее преданности церкви…
Еще в начале 1899 года она записала, что не любит религиозных разговоров. Как это знакомо и понятно каждому истинно верующему! Вот вернулась она домой и застала Льва Николаевича «стоящим у стола чайного, длинного, в зале накрытого, и вокруг приехавших из Самарской губернии молокан. Дунаев, Анненков, Горбунов, Накашидзе, еще крестьянин какой-то, все пили чай, и Лев Николаевич что-то толковал им об Евангелии Иоанна, и до меня шла беседа религиозная.
Не понимаю религиозных разговоров: они нарушают мое высокое, не выразимое никакими словами отношение к Богу. Как нет определенного понятия о вечности, о беспредельности, о будущей жизни — этого не рассказать никакими словами, так нет и слов для выражения моего отношения, моих чувств к отвлеченному, неопределимому беспредельному Божеству и вечной моей жизни в Боге.
А церковь, а обряды, образа — все это мне не мешает; это то, среди чего я с детства привычна вращаться, когда душа моя настроена к Богу, и мне бывает хорошо и в церкви, и во время говения, и я люблю маленький образок Иверской Божьей Матери, который всегда висит над моей кроватью и которым тетенька Татьяна Александровна благословила Льва Николаевича, когда он ехал на войну…»
И о том же — о ненужности и бесполезности религиозных разговоров — в другом месте:
«Всякий чувствует и понимает Бога по-своему: чем глубже это понимание, тем меньше о нем говорится, тем оно тверже и лучше».
В тех же дневниках Софьи Андреевны наткнулся на «аргумент о пользе христианства», который Лев Николаевич приводил «всем спорящим о том, что законы общественные — законы всех коммунистов, социалистов будто выше законов христианства». Толстой говорит этим людям:
«Если б не было учения христианства, которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственных, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живет в этих людях».
А ведь это именно то, о чем я говорил выше: что добрые начала, заложенные в коммунизме, обязаны христианству и живут до тех пор, пока противопоставляют себя христианству, полемизируют с ним: дескать, и мы можем так же, — можем думать о равенстве, о братской любви, обходясь при этом без Бога, без учения Христа…
Нет, исторический опыт показывает, что очень ненадолго хватает этого отраженного света.
С болью и негодованием рассказывает Софья Андреевна о том, как ее Левушка «со злорадствующим смехом» читал своим детям сочиненную им легенду «Разрушение ада и восстановление его», и о том, как дети вторили ему «адским смехом».
«…я горячо, с волнением высказала свое негодование. Если мысли, вложенные в эту легенду, справедливы, то к чему нужно было нарядиться в дьяволов, с ушами, хвостами и черными телами? Не лучше ли семидесятипятилетнему старцу, к которому прислушивается весь мир, говорить словами апостола Иоанна, который в дряхлом состоянии, не будучи в силах говорить, твердил одно: „Дети, любите друг друга!“».
…Дважды в этом году, за вечерней, посвященной памяти святого Иоанна Богослова, я слушал в Князь-Владимирском соборе, в проповеди о. Владимира, этот рассказ о девяностолетием старце, у которого хватало сил только на провозглашение этих великих слов, заключающих в себе золотое зерно христианства:
— Дети, любите друг друга!
Это — если и не вся наша жизнь, то во всяком случае принцип, которого мы, христиане, обязаны и пытаемся держаться.
Да, тысячекратно, бессчетное количество раз нарушался этот принцип. Да, была инквизиция, были крестовые походы, пылали костры, в их числе и наши костры, отечественные. И сегодня еще ведут между собой братоубийственную войну протестанты и католики в Ирландии. В Ливане проливают кровь соотечественников-мусульман и тамошние христиане. Все это было и есть. Но все это — нарушение заповеди и заветов христианства. Нам, христианам, стыдно об этом слышать или читать. А стыдно ли аятолле Хомейни и другим иранским духовным руководителям слышать о том, что вот уже много месяцев происходит в их исламском, то есть теократическом, религиозном, государстве?! Что творится в этой несчастной стране? Что ни день — суды, казни, расстрелы. Ни одного приговора к тюремному заключению и, тем более, ни одного оправдательного приговора. А теперь, когда плотина прорвана, кровь льется уже без всяких судов и трибуналов. Жесточайшим образом подавлено движение курдов. Провоцируются столкновения между курдами и азербайджанцами… На днях впервые прозвучало слово резня.
И никто в этом кромешном аду не возникнет, не поднимет руки и не скажет:
— Дети, любите друг друга!
Если бы такой появился, его разорвали бы на клочки.
И вот оказываешься в положении, когда не знаешь, на чью сторону стать, кому сочувствовать: тем ли, кто называет себя сынами Аллаха и во имя Аллаха проливает кровь и гяуров, иноверцев, и братьев своих по вере, — или тем, кто стоит в оппозиции к ним, исповедуя и проповедуя чистый атеизм. Конечно, и те, и другие бесконечно далеки мне. И все-таки колеблешься, памятуя о том, о чем я уже говорил: что чистый марксизм (особенно на самых первых порах) живет отраженным светом христианства… Хотя — тут же вспоминаешь маоцзедуновский Китай и особенно Кампучию с ее небывалыми, дьявольскими жестокостями…