В трубке раздался глуховатый голос Рваного. Произнес он лишь одно слово — не слово даже, а так, междометие:

— Ну?

— Синельников, — выдавил Марк Догал. — Синельников! Теперь он и в самом деле чувствовал себя предателем. Правда, и Петр Ильич в свой последний визит с ним не церемонился: выжал все что мог. Почти все! Даже об этом звонке пришлось сказать… О звонке, но не о последствиях, которые за ним ожидались. Эти последствия были единственным, что он утаил.

— Ну? — снова произнес Рваный.

— Был у меня, — прошептал Догал, удивляясь, насколько слабым и беспомощным сделался его голос. — Вчера. Я сразу позвонил… на тот номер… сказал, чтоб тебе передали.

— Мне передали. Выходит, твой Синезадов опять начал дергаться… Ну, как он тебе вчера показался?

— Нормально. Как всегда.

— Товара не просил?

— Нет. Сам принес! Непочатую пачку. Молчание. Видно, Рваный что-то соображал, обдумывал или просто переваривал сказанное. Потом в трубке раздалось:

— Значит, не пожелали испробовать… Ну-ну! Крепкий гусь!

— Ты еще и не знаешь, какой крепкий, — промолвил Догал. — Он ведь не один пришел… с целой командой… Я так думаю, что обложили меня, словно лиса в норе.

— Обложили? Это хорошо! — прокомментировал Рваный. Догал вдруг ощутил, как по спине стекают струйки холодного пота. Услышанное подтверждало то, что он предчувствовал сам, чего страшился, что мучило его ночами. Покой, подумал он, хотя бы капельку покоя! Глаза метнулись к ящику стола, где он хранил свои запасы. Там ждали его покой и счастье, и скоро — совсем уже скоро! — покой обещал сделаться вечным. Но теперь это не страшило Догала; страшными казались все неприятности и суета, сопровождавшие переход к вечному блаженному забвению. Он сказал:

— Зачем ты меня подставляешь, Рваный?. Синельников-то ведь не из простых журналистов… большой чин из ФРС, я думаю… А может, из Интерпола, из группы по борьбе с наркотиками… Зачем тебе надо, чтоб он меня зацепил?

— Ведено Хозяином, — отрезал Рваный. — Писули тут всякие, слежка… Хозяину это ни к чему! Нашарим, кто ту! любопытствует, и срубим всю верхушку. Замочим, коль по-доброму не хотят.

— Гляди, как бы вас не замочили. У них сила! Я же сказал, откуда этот мой Синельников…

В ответ раздался издевательский смешок.

— Знал бы ты, кореш, откуда Хозяин! Знал бы, так штаны были б сухими!

«Я знаю, — промелькнуло у Догала в голове, — знаю!» В этом и было-то самое ужасное. Он знал! Уже не просто догадывался, а знал.

— Ну, чего твоему Синепятому надо? — спросил Рваный.

— Встретиться хочет. Выпытал у меня все и…

— Это как же выпытал? — Голос Рваного сделался резким. — Как выпытал, мандражная твоя задница?

— А вот так! Ему, видишь ли, курить захотелось! Снова молчание. Потом Рваный сказал:

— Ну, понос твой это не извиняет, но объясняет. Знаешь ты не много, так что хрен с тобой! И с Синеухим тоже! Все, что выпытал, с ним и помрет.

— Ты велел условиться о встрече, — после паузы напомнил Догал. — За городом, в тихом месте… Так он готов.

— И я готов. В третий раз рыбка с крючка не сорвется! — Рваный тяжело задышал в трубку, потом распорядился: — Скажешь так: ждут, мол, тебя, приятель разлюбезный, через три дня поутру на девяносто седьмом километре Приозерско-го шоссе… там дорожка есть, слева от указателя… по ней пусть и шурует.

— Боюсь, пришурует он на пяти машинах с автоматчиками, — сказал Догал.

— Хоть на танке! — Рваный хрипло расхохотался, потом спросил: — А что ты так обо мне заботишься, кореш? Вроде ты мне ни сват, ни брат, а?

— Я не о тебе забочусь, о себе. Не хочу остаться без… без… товара… — При одной мысли об этом у Догала замирало сердце. — Тебя прибьют, кто будет носить?

— Не прибьют, — успокоил его Рваный. — Не те у них прибивалки, чтоб с Хозяином тягаться! Так что будет тебе товарец… Прежний-то раздал?

— Раздал.

— Ну и ладно. Привет твоему Синебрюхову!

В трубке ударили гудки отбоя, но Догал не выпустил ее из рук. Медленно, будто нехотя, он стал набирать новый номер.

Значит, Приозерское шоссе, девяносто седьмой километр…

«Лучше бы ты, Петр Ильич, — промелькнула мысль, — в самом деле пришуровал туда в танке…»

…В танке! О танках, ухмыляясь, размышлял Рваный, шагая к своему потертому, десятилетней давности «жигуленку». О танках и самолетах, грозных боевых кораблях, пушках да ракетах, о людях в форме и вороненых стволах, плюющих огнем… Все это представлялось ему муравьиной возней под каблуком тяжелого башмака; башмак вот-вот готов был опуститься, раздавив кучку гнид. Гнид, преследовавших его всю жизнь, не дававших взять то, что он считал своим по праву. Право же для Рваного определялось лишь собственными его желаниями.