Ю.Л. Но о чем именно вы говорите, о каком ощущении?

Д.Д. Не важно… Главное в том, что иудаизм — это не бегство от современного мира и даже не преображение его во что-то еще, а жизнь непосредственно в нем.

Ю.Л. Может, вы и правы, но как же быть с ультраортодоксами — теми, что носят черные лапсердаки, длинные бороды? Вряд ли они так погружены в современность! Разве они не проводят все время, сосредоточившись на Торе?

Д.Д. Ну, у нас таких почти нет… А если ты имеешь в виду хасидов в Израиле или в других местах, например в Нью-Йорке, то многие из них в полной мере отвечают тому, о чем я говорил. Одни занимаются традиционными видами торговли — например, продают бриллианты, другие освоили новые специальности — скажем, программирование. И при этом их цель — жить полноценной еврейской жизнью, вести свои повседневные дела, как положено настоящим евреям. Конечно, в каждом поколении были евреи, которые, в силу тех или иных обстоятельств, имели возможность посвящать занятиям Торой все свое время, — но это скорее исключение из правила. Изучая Талмуд, ты видишь, что даже в древности иудаизм был религией сапожников, пивоваров, рабочих, красильщиков, торговцев одеждой. В этом смысле хасиды — наилучший пример того, о чем я говорил. Что же касается черных лапсердаков — это другое дело, это просто их традиция.

Ю.Л. Но разве не так одевается большинство самых религиозных евреев?

Д.Д. Конечно, нет! Хасиды — это община, вернее, несколько общин, которые стараются сохранить все традиции, отличавшие их на родине отцов, — пусть даже такие традиции имели смысл и значение лишь в прошлом. Но в наших писаниях нигде не сказано, что, желая оставаться правоверным евреем, надо носить широкополые шляпы или черные лапсердаки! Между прочим, меня частенько посещает мысль о том, будто смешение разных «стилей» иудаизма свидетельствует: евреи еще не нашли своего особого пути — как быть евреем.

Ю.Л. А разве есть несколько путей, чтобы быть евреем? И при этом следовать Алахе?

Д.Д. Разумеется. Вспомни Израиль или даже Нью-Йорк — ведь ты там был? — сколько там всех перемешано: иранские евреи, польские хасиды, сирийские евреи Бруклина, немецкие евреи с Верхнего Манхэттена… Вряд ли где-то еще можно встретить более разношерстную публику. Конечно, евреи всего мира в целом придерживаются одной веры и религиозной практики: на Шабат мы все читаем отрывки из одной Торы, произносим одни и те же молитвы (хотя здесь и существуют незначительные отличия), соблюдаем те же заповеди. Мало того, я уже говорил, что мы — как одна большая семья с одной историей; многочисленные нити связывают наши общины, крупные и маленькие. Все евреи знают и чувствуют это. Но в том, как именно человек выражает свое еврейство, бывают существенные отличия, и это зависит от места. И должен сказать: быть евреем в Тбилиси — это что-то совсем особое. Разница настолько ощутима, что иногда даже сожалеешь: ну был бы хоть один явный внешний признак, на который можно указать — вот откуда исходят отличия!

Ю.Л. А в чем, по-вашему, причина таких различий?

Д.Д. О-хо-хо… Это слишком масштабный вопрос, друг мой. Конечно же, тут кое-что значит и общая атмосфера, то интеллектуальное окружение, в котором происходит становление еврея. Интеллектуальное окружение еврейское, разумеется, но и нееврейское. Между прочим, я ничего не идеализирую. Жизнь грузинских евреев порой была очень трудной, особенно в начале 1950-х. Да и евреев в Грузии к этому времени насчитывалось лишь несколько десятков тысяч — с Россией не сравнить… И что касается общей атмосферы, она довольно сильно отличалась от вашей. Полагаю, поэтому быть евреем в Грузии — совсем не то, что быть русским евреем.

Ю.Л. В каком плане?

Д.Д. Да во всех. Прежде всего, это касается того, что мы о себе думали. А также того, что значило для нас сохранять наши праздники и традиции: как мы проводили Шабат, какие особые выражения использовали, что значило для нас ходить в синагогу и то, как мы там себя вели, кто возглавлял наши общины и так далее. Я бы сказал, что порой не только сами наши действия отличались, и даже не только то, как мы их осуществляли: даже два совершенно одинаковых действия могли бы иметь разное значение здесь и там, поскольку и контекст разный, да и у последствий был бы разный привкус.

Ю.Л. Понятно.

Д.Д. Но в целом по поводу различных еврейских общин скажу: мне нередко казалось, что ситуация с ними чем-то напоминает музыканта, исполняющего произведение. Ведь музыканты должны подчиняться замыслу композитора — не изменять и не пропускать ни одного нюанса, строго придерживаться темпа произведения, его тональности. Мало того, композитор оставляет указания: «бегло, но не слишком быстро», «с предельной мягкостью» и так далее. И может показаться, что при таком точном воспроизведении музыкального опуса ни одно его исполнение практически ничем не отличалось бы от иного. Но каждый меломан возразит: одно исполнение отличается от другого множеством нюансов. И дело не только в индивидуальности таланта исполнителя, но и в его восприятии замысла композитора. То же самое, по-моему, происходит с еврейскими общинами по всему миру. У нас всех та же самая Тора, та же Мишна, тот же Талмуд, практически те же кодификации еврейского закона, толкования и постановления позднейших авторитетов. И конечно же, мы везде соблюдаем Шабат, праздники, святые дни. Но все же в разных местах евреи подходят ко всему этому по-своему, они по-разному видят вещи — и, как в случае с музыкантами, между ними есть немалые различия.

Ю.Л. А что вы думаете о «музыке» российского иудаизма?

Д.Д. То, что российский иудаизм пытается найти себя. И я вовсе не уверен, получится ли что-то из этого.

Ю.Л. Что вы имеете в виду?

Д.Д. Как тебе известно, в России осталось очень мало евреев — по некоторым оценкам, меньше 400 тысяч. Подавляющее большинство эмигрировало: в Израиль, Америку, Германию. Как правило, оставшиеся не соблюдают никаких еврейских предписаний. А ведь когда-то иудаизм в России был чудесным живым явлением — евреи даже говорили на своем языке, идише, и их образ жизни был всецело еврейским. Это была славная цивилизация, но теперь, увы, вряд ли можно ожидать чего-либо подобного. Ведь евреи жили преимущественно тесными общинами, часто в маленьких городках, состоявших на семьдесят, девяносто, а то и на все сто процентов из еврейского населения. Дети учились в еврейских школах, целью которых было религиозное образование: все мальчики учили иврит, каждый хотя бы отчасти был знаком с Торой. И наоборот, нередко взрослые люди практически не обладали элементарными знаниями в математике, географии, в других областях светской культуры: просто эти знания считались ненужными. С середины XIX века предпринимались попытки изменить систему еврейского образования, но без особого успеха. Таким образом, их мир был целиком еврейским. Между собой они говорили на своем языке, и уже только это делало их замкнутым сообществом. После же революции в России все стало по-другому — черты оседлости нет, коренным образом изменилась степень интеграции в российское общество (то есть изменилось само «еврейство» евреев), не говоря уже о нынешнем бесконечно более высоком уровне жизни, светском образовании, технологических новшествах и всем прочем. Ожидать, что российские евреи останутся такими же, как их российские предки (это я возвращаюсь к твоим словам), так же нелепо, как и того, что они будут носить те же лапсердаки и меховые шапки, как их предки в Польше.

Ю.Л. Но в том-то и дело! Я же знаю, по фильмам и статьям в журналах, что в Израиле и Америке многие хасиды носят то же самое! Да и у нас религиозные евреи носят шляпы и лапсердаки.

Д.Д. Сейчас объясню. Лапсердаки и меховые шапки, по сути дела, служили отличительными признаками польского дворянства и буржуазии — то есть по своему происхождению были явно нееврейскими. Польские евреи заимствовали их, потому что в XVIII веке, когда были основаны хасидские общины, их носили модники. Такая уж была тогда мода. Но даже когда мода изменилась, члены общин продолжали носить их в качестве своего отличительного знака — не потому, что они еще были «модными». Причина в том, что так одевались их отцы и деды. Им не хотелось менять традиционную одежду.