Переезд состоялся в начале апреля. К этому времени Жервеза была уже на девятом месяце беременности. Но она бодрилась, вела себя молодцом и говорила, смеясь, что ребенок помогает ей работать: она чувствует, как его ручонки толкают ее, и это прибавляет ей сил. А когда Купо уговаривал ее полежать и отдохнуть, она чуть не набрасывалась на него. Еще чего! Она ляжет, когда у нее начнутся схватки — не раньше! До того ли теперь: ведь скоро прибавится лишний рот — надо работать, не разгибая спины. И она сама вымыла всю квартиру, а потом помогла мужу расставить мебель. К мебели она относилась с благоговением, вытирала ее с материнской заботливостью, и при виде каждой царапины сердце у нее обливалось кровью. Если, подметая комнату, она случайно задевала какую-нибудь вещь, она вздрагивала, будто ударила самое себя. Особенно Жервезе был дорог комод; он казался ей таким красивым, таким солидным, надежным. И она лелеяла мечту, в которой не смела никому признаться: ей хотелось купить большие часы и поставить их на комод, прямо посредине мраморной доски, — вот было бы красиво! Если б она не ждала младенца, она, возможно, и решилась бы их приобрести. Но теперь она с тяжелым вздохом отложила покупку на будущее.

Купо были очарованы своей новой квартирой. Кровать Этьена поставили в маленькой комнате, где могла поместиться и вторая детская кроватка. Кухонька была величиной с пятачок и совсем темная, но если не закрывать двери, то и в ней света хватало; да ведь Жервеза не собиралась устраивать званые обеды на тридцать персон, а ее семья там вполне умещалась. Зато большая комната была их гордостью. Утром они сразу задергивали над кроватью белый коленкоровый полог, и спальня превращалась в столовую: посредине стоял круглый стол, а по бокам шкаф и комод. В камине выгорало на пятнадцать су каменного угля в день, поэтому они его забили, а перед ним на мраморной доске поставили маленькую чугунную печурку; в самые сильные холода она съедала угля всего на семь су. Затем Купо как мог украсил стены и обещал добавить кое-что в будущем. За неимением зеркала он повесил большую гравюру; на ней какой-то маршал Франции, потрясая жезлом, гарцевал на коне между пушкой и горкой ядер. Над комодом по правую и левую сторону от старой фарфоровой позолоченной кропильницы, в которой теперь держали спички, Купо разместил семейные фотографии, а на шкафу поставил два гипсовых бюста — Паскаля и Беранже, один с серьезным, другой с улыбающимся лицом, — и казалось, что оба они прислушиваются к тиканью висевших между ними часов с кукушкой. Право же, это была чудесная комната!

— Угадайте, сколько мы платим за квартиру? — спрашивала Жервеза каждого, кто заходил к ним.

И когда посетитель оценивал квартиру дороже, чем она стоила. Жервеза, торжествуя, что они так хорошо и дешево устроились, радостно кричала:

— Ровно полтораста франков, и ни сантима больше! Здорово? Просто даром!

Даже сама улица увеличивала в глазах супругов прелесть новой квартиры. Она входила в их жизнь: Жервеза постоянно сновала между своим домом и прачечной г-жи Фоконье. По вечерам Купо спускался на крыльцо и сидел, покуривая трубочку. Улица без тротуаров, с разбитой мостовой, шла в гору. В верхнем ее конце, выходившем на улицу Гут-д’Ор, стояли покосившиеся темные лавчонки с немытыми окнами: сапожники, бочары, мелочные торговцы, прогоревший винный погребок, давно запертые ставни которого были залеплены афишами. На другом конце улицы, ведущей к центру Парижа, высились пятиэтажные дома, заслонявшие небо; тут в нижних этажах разместилось множество прачечных, — сбившись в кучу, они тесно жались друг к дружке. Этот мрачный угол оживляла только зеленая, по-провинциальному размалеванная вывеска парикмахера, висевшая над витриной, уставленной разноцветными флаконами и начищенными медными тазиками; она казалась здесь единственным светлым пятном. Гораздо веселее была средняя часть улицы: тут дома становились ниже и как бы расступались, давая место воздуху и солнцу. Между сараями каретного мастера, заведением, где изготовляли зельтерскую воду, и прачечной напротив, оставалось много простора, а тишину и покой улицы еще сильнее подчеркивали приглушенные голоса прачек и мерные вздохи паровой машины. Большие Пустыри и длинные проулки между почерневшими стенами придавали этому уголку захолустный вид. Купо забавлялся, наблюдая, как редкие прохожие перескакивают через непросыхающие ручейки мыльной воды, и уверял, что все здесь напоминает деревню, куда он, пятилетним мальчишкой, ездил с дядей. А Жервезу особенно радовало дерево, росшее во дворе, слева от ее окна, — хилая акация с единственной зеленой веткой, — и молодой женщине казалось, что эта чахлая зелень оживляет всю улицу.

Жервеза родила в самом конце апреля. Схватки начались после обеда, около двух часов, когда она гладила занавески у г-жи Фоконье. Но она не хотела сразу уходить и корчилась на стуле, а чуть только боли отпускали ее, снова бралась за утюг; заказ был спешный, и она решила непременно догладить белье. Может быть, это просто расстройство желудка, нельзя же бежать домой, чуть у тебя заболит живот! И она взялась было за мужские сорочки, как вдруг вся побелела. Ей все-таки пришлось бросить работу, и она побрела к себе, согнувшись в три погибели, хватаясь за стены. Одна из работниц предложила проводить ее, но Жервеза не позволила и попросила только зайти к повитухе, жившей поблизости, на улице Шарбоньер. Дело пока не горит. Наверно, она проканителится всю ночь. Вернувшись домой, она еще успеет приготовить обед для Купо, а потом приляжет на кровать, не раздеваясь. Но на лестнице ее вдруг так скрутило, что пришлось сесть тут же на ступеньке; она крепко зажимала рот кулаками, чтобы не закричать: она бы сгорела со стыда, если б ее застал здесь кто-нибудь из мужчин. Но вот боли утихли, она встала, отперла дверь и с облегчением подумала, что, может быть, ошиблась. Сегодня она хотела приготовить на обед рагу из бараньих ребрышек. Пока Жервеза чистила картошку, она чувствовала себя неплохо, но едва поставила баранину тушиться в чугунке, как снова начались схватки. Она размешивала подливку, топчась у плиты, а по лицу у нее катились крупные слезы. Ну что ж, может, она и родит, но это вовсе не значит, что муж должен сидеть без обеда. Наконец рагу было готово и тихо шипело на остывающих углях. Жервеза вернулась в комнату, думая, что еще управится и накроет на стол для Купо. Она успела поставить бутылку вина, но добраться до кровати у нее уже не хватило сил, — она упала и родила тут же прямо на полу. Повитуха пришла через четверть часа и приняла ребенка.

Кровельщик по-прежнему работал на постройке больницы. Жервеза запретила посылать за ним. Когда в семь часов он вернулся домой, она лежала на кровати очень бледная, тепло укутанная в одеяло. Запеленутый в шаль младенец плакал в ногах у матери.

— Бедная моя женушка! — воскликнул Купо, целуя ее. — Пока я зубоскалил и веселился, ты тут мучилась и кричала… Однако ловко ты справляешься, словно пирожки печешь. Не успеешь чихнуть, и готово!

Она слабо улыбнулась и прошептала:

— Девочка…

— Отлично! — подхватил Купо, балагуря, чтобы ее подбодрить. — Я дочку и заказывал! И вот пожалуйста — получай! Ты всегда будешь делать все, что я захочу?

Потом он взял на руки малютку и продолжал:

— Дайте-ка поглядеть на вас, маленькая замарашка! Ого, какая красная мордочка! Ну ничего, скоро побелеет. Веди себя прилично, не будь потаскушкой, расти большая и умная, как мама и папа.

Жервеза серьезно смотрела на дочь широко открытыми, затуманившимися от грусти глазами. Она покачала головой: ей больше хотелось мальчика, ведь мальчику куда легче пробить себе дорогу, его подстерегает меньше опасностей в этом страшном Париже. Повитуха отобрала младенца у Купо. Она запретила Жервезе разговаривать: и так здесь слишком шумно. Тогда кровельщик сказал, что надо бы сообщить новость мамаше Купо и Лорийе, но он умирает с голоду и сперва хочет пообедать. Роженица не могла спокойно смотреть, как Купо сам накрывает на стол, сам бегает в кухню за рагу, ест все подряд из глубокой тарелки и никак не может отыскать хлеб. Несмотря на запрещение повитухи, она громко причитала и вертелась под одеялом. Экая досада, что она не успела поставить прибор, — от боли сразу свалилась на пол, будто ее стукнули дубинкой. Муж, бедняга, должно быть, обижается на нее: он не может толком пообедать, а она валяется в кровати. Да уварилась ли картошка? Она уж и не помнит, посолила ли ее.

— Замолчите вы наконец! — крикнула повитуха.

— Да разве ее уймешь, — сказал Купо с набитым ртом. — Если б вас тут не было, ей-богу, она бы вскочила нарезать мне хлеба… Лежи ты смирно, дуреха! Если будешь прыгать, проваляешься две недели… Рагу очень вкусное, не волнуйся. Сударыня, поешьте со мной, ведь вы не откажетесь?

Повитуха сказала, что есть ничего не будет, но с удовольствием выпьет стаканчик вина: уж очень она расстроилась, увидев несчастную роженицу вместе с младенцем прямо на полу. Наконец Купо ушел сообщить новость родне. Через полчаса он вернулся и привел с собой всю семью: мамашу Купо, чету Лорийе и г-жу Лера, которую как раз застал у сестры. Видя, что Купо преуспевают, Лорийе стали очень любезны, они на все лады расхваливали Жервезу, однако при этом с таинственным видом пожимали плечами, подмигивая и покачивая головой, как будто чего-то не договаривали. Словом, они знают, что знают, но не хотят перечить мнению всего квартала.

— Я привел к тебе всю ораву! — закричал Купо. — Ничего не попишешь, — они хотят на тебя поглядеть… Но ты лежи и прикуси язычок, тебе не велено разговаривать. Они смирненько посидят и посмотрят на тебя, без всяких церемоний, идет? А я сварю им кофе, да еще какого!

И он исчез в кухне. Мамаша Купо расцеловала Жервезу и принялась восхищаться малюткой: этакая толстушка! Золовки тоже громко чмокнули роженицу в обе щеки. Затем, стоя возле кровати, они принялись ахать и охать, обсуждая событие во всех подробностях. Вот уж, право, необыкновенные роды: раз, два — и готово! Будто зуб выдернули. Г-жа Лера со всех сторон осмотрела малютку и, заявив, что она хорошо сложена, многозначительно добавила, что из нее выйдет женщина хоть куда; но потом она нашла, будто у малютки слишком острая головка, и, не обращая внимания на крики младенца, стала легонько приминать ее, чтобы закруглить. Г-жа Лорийе рассердилась и вырвала у нее девочку из рук: разве можно тискать нежное темечко, ведь этак у ребенка могут появиться бог знает какие пороки! Затем она принялась рассматривать новорожденную, отыскивая сходство с родителями. Тут все чуть не перессорились. Лорийе стоял позади женщин, вытянув шею, и твердил, что девочка нисколько не похожа на Купо, разве что носик, пожалуй, да и то чуть-чуть! Она вылитая мать — смотрите, какие глаза; таких глаз ни у кого нет в их семье.