— Он обожает макрель, — сказала она. — Приходится иногда потакать этим негодникам-мужчинам, правда? Но зайдите же взглянуть, как мы живем… Зачем стоять на сквозняке?

Жервеза в свою очередь рассказала Виржини о своем муже, а когда она сообщила, что жила раньше в этой же квартире и родила здесь дочку, Виржини стала еще настойчивее звать ее к себе. Всегда приятно повидать те места, где ты был счастлив. Виржини целых пять лет жила на том берегу реки, в Гро-Кайу. Там она и с мужем познакомилась, тогда он был еще на военной службе. Но ей было скучно и одиноко, она всегда мечтала вернуться в квартал Гут-д’Ор, где она знает каждого встречного-поперечного. И вот уж две недели, как они переехали в эту квартирку, напротив Гуже. У них пока еще ужасный беспорядок, но это не беда, понемногу все устроится.

На площадке они наконец представились друг другу:

— Госпожа Купо.

— Госпожа Пуассон.

С этих пор они поминутно повторяли «госпожа Купо», «госпожа Пуассон», единственно ради удовольствия разыгрывать из себя дам: ведь они знали друг друга в те времена, когда обе занимали довольно сомнительное положение в обществе. Однако в глубине души Жервеза относилась к Виржини с некоторой опаской. Как знать, может, эта дылда помирилась с ней лишь для того, чтобы при случае отомстить за потасовку в прачечной, и втайне готовит какую-нибудь каверзу? Жервеза решила держать ухо востро. Но пока что Виржини была необыкновенно любезна, и Жервезе приходилось платить ей тем же.

Наверху, в комнате, они увидели мужа Виржини — Пуассона, мужчину лет тридцати пяти, с землистым цветом лица, рыжими усами и эспаньолкой; он сидел за столом у окна и делал маленькие шкатулочки. Из инструментов у него был только перочинный нож, пилочка, величиной с напильник для ногтей, да баночка с клеем. Разломав старые ящики из-под сигар, он добывал тоненькие дощечки красного дерева и выпиливал на них сложные узоры и замысловатые украшения. Последний год он целыми днями мастерил деревянные коробочки одинакового размера — шесть на восемь сантиметров. Он разнообразил только их отделку, придумывал новую форму крышки или по-иному распределял отделения. Пуассон занимался этим для собственного удовольствия, чтобы убить время в ожидании должности полицейского. От старого ремесла краснодеревца он сохранил лишь эту страсть к маленьким шкатулкам. Своих изделий он не продавал, а дарил на память знакомым.

Пуассон встал и вежливо поклонился Жервезе, которую жена представила ему как свою старую приятельницу. Но он был неразговорчив и тотчас же снова взялся за пилку. Только изредка он поглядывал на макрель, лежавшую на комоде. Жервезе было очень приятно взглянуть на свою старую квартиру; она объяснила, как у нее была расставлена мебель, и показала место, где родила дочку — вот тут, прямо на полу. Удивительно, какие бывают совпадения! Могли ли они предположить несколько лет назад, когда потеряли друг друга из виду, что встретятся вот так на лестнице и будут жить одна за другой в той же самой квартире! Виржини рассказала еще кое-какие подробности из своей жизни: муж недавно получил небольшое наследство от тетки и со временем, конечно, вложит его в какое-нибудь дело; а пока что она продолжает заниматься шитьем, берет заказы то тут, то там. Проболтав добрых полчаса, Жервеза собралась уходить. Пуассон насилу оторвался от работы, чтобы попрощаться. Виржини вышла проводить гостью и обещала непременно к ней зайти; к тому же теперь она будет отдавать ей белье — это дело решенное. Когда они остановились на площадке, Жервезе показалось, что Виржини собирается заговорить о Лантье и своей сестре, полировщице Адели. И все замерло у нее внутри. Но Виржини ни словом не обмолвилась о прежних неприятностях, и они расстались, очень любезно попрощавшись друг с другом:

— До свиданья, госпожа Купо.

— До свиданья, госпожа Пуассон.

Так было положено начало закадычной дружбе. Неделю спустя Виржини уже не могла пройти мимо прачечной, чтобы не забежать к Жервезе; она болтала без умолку и торчала там по два-три часа, так что Пуассон, опасаясь, уж не раздавили ли жену на улице, являлся за ней, как всегда молчаливый, похожий на выходца с того света. Ежедневно встречаясь с Виржини, Жервеза испытывала странное чувство: стоило портнихе открыть рот, как она с трепетом ждала, что та вот-вот заговорит о Лантье, и в присутствии подруги сама невольно думала о нем. Это было ужасно глупо, ведь ей не было никакого дела ни до Лантье, ни до Адели, ни до того, что с ними сталось. Она никогда не спрашивала о них, да они ее и не интересовали. Но это находило на нее помимо воли. Мысли о них вертелись у нее в голове, как назойливый мотив, от которого никак не можешь отделаться. Впрочем, она нисколько не сердилась за это на Виржини, — разумеется, та была ни при чем. Напротив, Жервезе нравилось ее общество, и она постоянно удерживала приятельницу, когда Виржини собиралась уходить.

Между тем пришла зима, четвертая зима, которую Купо проводили на улице Гут-д’Ор. В этом году декабрь и январь были необыкновенно суровы. Стояли лютые морозы. После Нового года на улицах три недели лежал снег. Однако это ничуть не мешало работе прачечной, наоборот, зима — лучшее время года для гладильщиц. В мастерской было чудо как хорошо! Окна в ней никогда не замерзали, не то что у бакалейщика или у чулочника напротив. Набитая углем печка накалялась докрасна, и в комнате становилось жарко, как в бане; от белья шел пар, не хуже чем летом, и всем было уютно за запертыми наглухо дверями; тепло окутывало и размаривало гладильщиц, иной раз они чуть не засыпали, стоя за работой. Жервеза смеялась и говорила, что ей кажется, будто она в деревне. И вправду, на покрытой снегом мостовой не слышно было стука повозок, лишь глухо доносились шаги прохожих под окном; в застывшей тишине звенели только детские голоса; целая ватага мальчишек устроила себе каток на замерзшем ручейке возле кузницы и с криками носилась по льду. Порой Жервеза подходила к двери, протирала запотевшее стекло и смотрела, что делается на улице в этот дьявольский холод; но из соседних лавок никто и носа не высовывал, все словно замерло под снегом и погрузилось в спячку; Жервеза лишь издали кивала соседке — угольщице, которая в самый мороз выходила на улицу с непокрытой головой и улыбалась до ушей.

По этой собачьей погоде особенно приятно было пить в полдень горячий кофеек. Работницы не могли пожаловаться: хозяйка заваривала очень крепкий кофе и почти не добавляла цикория, не то что г-жа Фоконье, которая поила их какой-то бурдой. Но когда готовить кофе бралась мамаша Купо, это тянулось без конца, потому что она вечно дремала над кофейником.

И работницы, покончив с завтраком, в ожидании кофе снова брались за утюги.

На другой день после крещения уже пробило половину первого, а кофе все не был готов. Кипяток почему-то не хотел проливаться сквозь гущу. Мамаша Купо постукивала ложечкой по кофейнику; слышно было, как тяжелые капли одна за другой медленно падали на Дно.

— Не троньте, — сказала дылда Клеманс. — Вы его замутите… Мы еще успеем сегодня и поесть и попить.

Клеманс гладила мужскую сорочку и прокладывала складки ногтем. Она была насмерть простужена, глаза у нее распухли, грудь раздирали приступы кашля, и она сгибалась пополам, хватаясь за край стола. А между тем она не повязала даже шарфика на шею и дрожала в плохонькой вязаной кофточке за восемнадцать су. Возле нее г-жа Пютуа, закутанная во фланель по самые уши, гладила юбку, поворачивая ее вокруг доски, положенной одним концом на спинку стула; она постелила на пол простыню, чтобы не запачкать свисавший подол юбки. Жервеза одна заняла половину стола: она гладила вышитые муслиновые занавески и осторожно водила утюгом, вытягивая руки далеко вперед, чтобы не наделать складок. Вдруг она услышала, что кофе зашипел, и подняла голову. Это косоглазая Огюстина опустила ложечку в гущу, и кофе побежал через край.