— Дай коня, Криволапов! — шатаясь, встал старшина. — Догоню — убью!

— Разве твоего гнедого догонишь? Да и не гож ты сейчас на такое дело. Вон ребята съездят.

Скрипя зубами и мрачно глядя перед собой, Алёшин подошёл к пленным, которые жались друг к другу, окружённые казаками.

— В расход их, гадов! — изрёк старшина, всё ещё пошатываясь и придерживая голову руками.

— Очумел? Разобраться надо, — напомнил Криволапов.

Алёшин, не отрывая мрачного взгляда от пленных, заорал:

— Кто такие? Командиры есть?

Худой парнишка в ватнике сделал шаг из строя, за ним — высокий тип в полушубке гражданского покроя и суконных штанах, заправленных в валенки.

— Ты кто? — спросил старшина парня.

— Младший лейтенант Скиба.

— А ты? — старшина ткнул пальцем в сторону высокого.

— Капитан Пшеничный.

— Кто старший в команде?

— Был я, — ответил капитан.

— Та-а-ак, капитан за мной, остальным оставаться на месте.

Они отошли, и Алёшин негромко, но с плохо скрываемой яростью спросил:

— Знаешь того, что убежал? Ну! Отвечай!

— Вы, старшина, на меня не давите, — с обидой сказал капитан. — Нагнали на него страху, вот он и дал тягу. И нечего нас здесь морозить. Отправляйте в штаб — там разберутся.

Тон капитана, который словно желал подчеркнуть разницу в званиях даже в таких условиях, раздражал старшину, и он грубо заявил:

— Когда нужно будет, тогда и отправлю! Фамилия того?

— Иванов… Так он говорил. Имя я не знаю.

Из погони вернулись казаки. Лейтенанта они не догнали. В степи стало совсем темно, и если бы не месяц, изредка пробивавшийся сквозь тучи, то и не видно было бы, в какую сторону идти. Алёшин время от времени со злостью потирал голову и корил себя: «Разведчик! Уши развесил — коня и оружия лишился. И этого… упустил. Кто такой? И что теперь командиру скажу?»

В штабе 3-й кавалерийской дивизии кавкорпуса генерал-лейтенанта Кириченко задержанных допросили на скорую руку и отправили в Кизляр. Их приконвоировал Криволапов. Он подробно доложил майору Игнатову, при каких обстоятельствах задержаны беглецы. Потом попросил:

— Вы уж, пожалуйста, не пишите бумагу на Алёшина. Старшина и так переживает. Хотел добра человеку, а тот гадом оказался. Да и досталось старшине хорошо, он сейчас в медсанбате, лечится.

— Ладно, разберёмся, — пообещал Игнатов.

Отпустив Криволапова, майор стал обдумывать всё, что было уже известно. Шестеро бежали из плена. Друг друга почти не знали. Могут ли эти пятеро отвечать за того, который сбежал? И куда сбежал? Просто дезертировал или знает, что по степи бродит банда дезертиров, и решил к ним примкнуть?

Со своими сомнениями майор пришёл к Панову. Генерал, стоя у карты, как бы размышлял вслух:

— Надо исходить из создавшегося положения. Немцы застряли под Орджоникидзе, поэтому усиленно ищут стыки частей кавкорпуса, чтобы вбить танковый клин. А для этого им надо разведать оборону Красной Армии, скажем, в районе Моздок — Кизляр. В распоряжении Клейста разведывательная школа Файста, в которой обучаются бывшие военнопленные…

— Понятно, — обдумывая слова генерала, протянул Игнатов. — У меня тоже есть подозрение, что эта шестёрка — явление не случайное. И в то же время… Вдруг они, действительно, бежали из плена?

— Продолжайте работать, — сказал Панов. — Кстати, что там с письмом?

— Ждём со дня на день, товарищ генерал. Им Чернов занимается.

Панов плотно сжал губы и сел к столу. Это означало, что майор может идти.

Из всей шестёрки Игнатова больше всего заинтересовал капитан. В первый раз, войдя в кабинет, он бодро и чётко представился, попросил папиросу. Эта вольность не понравилась майору и насторожила: мало соответствовала человеку, натерпевшемуся в плену. Но характеры бывают разные, один сразу скиснет, а другой и на пороге смерти будет шутить и хорохориться. Надо разобраться и лучше всего попробовать поддержать тон, заданный капитаном.

Валентин предложил Пшеничному сесть на диван, сам сел рядом, открыл коробку «Казбека», начал рассказывать о сводке Совинформбюро, о том, что наши войска на Волге бьют немцев.

— Да, да! — с воодушевлением поддержал капитан. — Я сегодня уже прочитал в «Известиях». Мы в лагере изголодались по правде. Ведь там что? Одно нам твердили: считайте, что Россия пала. А тут, оказывается, такие дела! В Москве нормальная жизнь, работают театры. Сибиряки плавки ударные льют одну за другой. Колхозники урожай хороший собрали. Ну… со мной такое… Будто заново на свет родился!

— Вы в армии не политработником были?

— Комбатом.

— Пехоты?

— Стройбата.

— Специальность?

— Техник-строитель. В Ростове кончал.

— Ростовчанин, значит?

— Родился в Таганроге, жил в Ростове.

— А в плен?

— Под Батайском попал. Тяжёлая контузия… И сразу лагерь. Мало того, что голод, холод, так ещё постоянное унижение. Одна мысль всё время была: бежать, бежать, бежать… Иначе не знаю, как бы выдержал.

Чувствовалось, что это капитан говорит искренне. Он судорожно затягивался папиросой, часто покашливал — видать, лагерь и путь по студёной степи даром не прошли. Но ни слова его, ни явная взволнованность не могли служить подтверждением того, что он именно капитан Пшеничный, а не майор Петров или полковник Сидоров. Что бы он ни сказал о себе, проверить его показания практически невозможно, во всяком случае, так быстро, как было необходимо. Ни Ростов, ни Таганрог не запросишь, там сейчас немцы, и сколько они пробудут, неизвестно. А правду надо знать сегодня-завтра. Человек ждёт решения свое судьбы, возможно, абсолютно честный, настрадавшийся. Такого зачем держать? Вон он, снова в бой рвётся. Ну, а если хитрит, хочет утомить, запутать? Дескать, потеряют терпение, в конце концов, и отпустят.