Как и в Москве и Петербурге, Исидро предпочел остановиться в старинном ухоженном особняке в Старом Городе. Там же неподалеку находился и пансион, в котором предстояло ночевать Эшеру. Проследив, чтобы их немалый багаж, включающий гроб-чемодан Исидро, занесли в особняк, Эшер расположился там же и весь долгий весенний день читал «Отверженных», дремал, наигрывал на пианино в гостиной мелодии, которые помнил еще с детства, — как он обнаружил, музыка помогала ему успокоиться, если рядом не было мотоцикла, — и наблюдал за улицей. В восемь часов, когда западная часть высокого северного неба горела закатом, он вышел из дома, поужинал в кафе на Сенаторской улице и добрался до пансиона в сумерках, окутывающих красно-золотые шпили города.

В Загранице он научился оценивать города с точки зрения опасности и безопасности, словно отмечая четко разграниченные зоны на воображаемой карте, а также прикидывать, насколько высока вероятность встретить врага или удачно скрыться, если возникнет такая необходимость. Если понадобится, он мог пройти вдоль и поперек любой город, от Петербурга до Лиссабона, не привлекая внимания местной полиции. В молодости ему нравились европейские города, нравилась их красота и возраст, парки и дворцы, восхитительное разнообразие выкриков, которыми обменивались прохожие и разносчики, нравилась цветистая речь, потоками изливающаяся на мощеные переулки. Поняв, что любовь к таким местам постепенно сменилась инстинктивной настороженностью Службы, он испытал сожаление, куда более глубокое, чем ему тогда казалось.

Возможно, именно эта потеря позволила ему различить печаль в голосе Исидро, когда вампир говорил о тех, кто утратил интерес ко всему, кроме Охоты и Убийства.

Сейчас он понимал, каким счастливцем был тогда, когда скорбел лишь об одной утрате.

После того, как он узнал о вампирах и убедился в их существовании, его отношение к городам Европы снова изменилось. Теперь таящаяся в них опасность стала не просто реальной, но и непостижимой. Старинные церкви заставляли его задуматься над тем, кто может дремать в их склепах, чтобы пробудиться с наступлением темноты; мощеные тротуары казались лишь хрупкой коркой, скрывающей бездну с демонами.

Демонами, которые могли выйти из тени и вступить в политическую игру крови и стали.

Как он мог оставить Лидию одну в подобном месте?

Но он знал, что в Оксфорде ей тоже грозила опасность. Если один из лондонских вампиров решится пренебречь гневом Исидро и убрать ее с дороги… от Лондона до Оксфорда не так уж и далеко.

Не думать об этом. Он закрыл глаза и уткнулся лбом в стекло темного окна. Ему еще раз предложили меч, и он снова взялся за рукоять — по собственной воле. Он снова согласился на Службу…

Потому что глубоко в душе он знал, что не смог бы поступить иначе.

Где-то скрывается немецкий ученый, работающий с вампирами. И для того, чтобы устранить угрозу, которую этот ученый несет миру, тоже нужен вампир.

Но прошло немало времени, прежде чем сжимающий сердце страх ослабил свою хватку и Эшер перестал вслушиваться в шум ночного движения, вернувшись к давно минувшим горестям Жана Вальжана.

Когда полностью рассвело, он вернулся в особняк и обнаружил на пианино два билета на ночной экспресс до Берлина. Поезд отходил в 23.52.

Когда огни Варшавы скрылись в темноте и тумане, вампир проскользнул в дверь их купе первого класса:

— Ничего. Ни один птенец не покидал варшавского гнезда. Или гнезда в Гданьске, хозяин которого породил хозяина Варшавы. По крайней мере, местные ничего об этом не знают. Настоящие тупицы, — добавил он тоном энтомолога, вычленяющего видовые признаки жука. — Высокомерные и невежественные.

Эшер подумал, что у испанского вампира, этого наследника Реконкисты и инквизиции, было не так уж много возможностей выговориться.

Как и в прошлое посещение Берлина по дороге в Санкт-Петербург, Эшера преследовало ощущение, что все люди из разных городов Германии, знавшие его в начале девяностых как господина профессора Лейдена, поспешили в столицу империи и теперь высматривают его. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы отогнать это ощущение прочь и вернуться к своему обычному поведению. Из долгого опыта, как своего, так и чужого, он знал, как трудно вести себя «обычно», в чем бы ни заключалась эта «обычность», как тонка грань, отделяющая нормальный американский выговор от натужной манерной протяжности, которую чуткое ухо воспринимает как явную фальшь.

Ему не раз приходилось видеть, как полиция задерживает новичков из Департамента — в основном потому, что те перестарались с маскировкой.

То и дело хотелось проверить, не осталась ли где-нибудь на выбритой голове щетина, и Эшер с трудом удерживал тянущуюся к макушке руку. Даже после десятилетий Службы он не мог пройти мимо отражающей поверхности без того, чтобы не заглянуть в нее и еще раз оценить свою внешность, хотя именно такое поведение сам высматривал в людях, которых подозревал в игре за другую сторону. Это было все равно что не расчесывать комариный укус.