— Он был здесь?

Лидия уставилась на него и, кое-как собравшись с мыслями, выдохнула:

— Кто? — хотя прекрасно понимала, о ком идет речь.

Решетка на окошке была сделана из серебра. Ручка двери — тоже. Он мог лишь стоять, прижавшись к обшитому железом дереву, и говорить с ней во сне…

Тексель с силой тряхнул ее и швырнул на пол. В густом сумраке кельи его глаза будто светились, отражая свет висящей в коридоре лампы. Руки у него были твердыми, как гранит, и такими же холодными; сквозь тонкую ткань сорочки Лидия ощущала на себе его взгляд. В нем уже не было прежней отвратительной похоти, которая покинула его тело вместе с жизнью.

Теперь он чувствовал запах ее крови.

— Позови его, — приказал он.

Лидия, преодолевая сопротивление застывших мышц, покачала головой, и Тексель снова вздернул ее вверх и приставил к спине дуло пистолета.

— Позови его. Пули у меня серебряные, но в живом теле они могут наделать дырок ничуть не хуже, чем в мертвом.

Он подтащил ее к двери. Видневшийся в проем коридор был узким, с низким сводом и покрытым лужами полом, на который нескончаемыми струйками стекала вода, это бедствие всех петербургских подвалов. Воняло сыростью, помоями и падалью. Вода постепенно смывала ближайшие к двери пятна крови, цепочка которых тянулась куда-то по проходу и терялась в тенях.

С трудом ей удалось выдавить несколько слов:

— Если пули серебряные, то он сейчас, вероятно, без сознания. Так с ними бывает из-за серебра.

По тому, как дернулась его голова и сместился взгляд звериных глаз, она поняла, что он не знает, верить ей или нет.

Симон оказался прав. Петронилла была единственным вампиром, с которым Тексель говорил о нежизни… и вряд ли она сказала ему правду.

«Нашему племени нельзя доверять».

А сейчас он боится искать Симона в темноте.

Мгновение спустя Тексель втолкнул ее назад в келью и захлопнул дверь. Когда она услышала, как поворачивается в замке (скорее всего, серебряном) ключ, то подумала о сыворотке доктора Тайсса, той самой, которую Текселю теперь придется вводить себе. Что бы ни говорил Симон, кайзер получил своего вампира.

Она осела на влажный пол. Джейми… Ее мысли вновь обратились к нему. Джейми, будь осторожен…

27

— Я познакомился с мадам Эренберг в Берлине три года назад, — фон Брюльсбуттель откинулся на подушки, приноравливаясь к толчкам катящегося к реке экипажа, и сложил на костлявых коленях вытянутые угловатые руки. — В опере. Она была одна, и я пригласил ее в свою ложу — поймите меня правильно, о нарушении приличий и речи не шло, я поступил так лишь потому, что меня взволновало ее одиночество. Она была в трауре, и рядом с ней я не заметил ни сына, ни брата, ни друга… Она сказала, что почти утратила интерес к музыке, хотя в прошлом очень ее любила. Я пригласил ее снова присоединиться ко мне через неделю… так и началась наша дружба.

Дружба? Или соблазнение, к которому вампиры, по словам Исидро, прибегают при каждом удобном случае? Возможность Долгой Игры, как они это называли, выпадала им нечасто. Но когда все же выпадала, вампиры могли месяцами очаровывать ничего не подозревающего человека, устраивая в его честь обеды и встречаясь на балах. Они создавали видимость романтических отношений, чтобы лучше узнать жертву (как Якоба из Кёльна пыталась узнать его) и тем самым сделать убийство более увлекательным. Так сказать, приправить основное блюдо из отчаяния и смерти крупицей предательства и потрясения.

Может быть, так все и началось. По большей части вампиры питались бедняками, чье исчезновение никого не встревожит; мастера столь ревниво оберегали свои владения от вторжения чужаков в том числе и по этой причине. Долгая Игра была роскошью, удовольствием, которому предавались лишь изредка, поскольку даже одного раза было достаточно, чтобы подвергнуть опасности все гнездо.

И если Петронилла Эренберг чересчур увлекалась этой игрой, она вполне могла охотиться за пределами своей территории… например, в Берлине.

— Она сказала, что страдает нервным расстройством, из-за которого не в силах переносить солнечный свет, — продолжил полковник. — Меня глубоко тронуло ее несчастье, поскольку оно почти полностью лишало ее возможности наслаждаться обычными человеческими радостями. Когда она приезжала в Берлин — сама она уроженка Кёльна, — я делал все возможное, чтобы облегчить ее страдания; мы также начали переписываться. Сам я к тому времени вышел в отставку и в основном был занят тем, что заново открывал для себя прелести гражданской жизни.

Эшер бросил взгляд на его руки. След от обручального кольца едва проступал на загорелой коже; Эшер заметил его лишь благодаря яркому послеполуденному солнцу, чей свет заливал экипаж. С тех пор, как полковник снял кольцо, прошло не менее пяти лет, и еще больше времени минуло с того дня, когда умерла его жена. Эшер знал, что прусские помещики не признают разводов.

Поколебавшись, отставной полковник продолжил:

— Я предложил ей обратиться к нескольким специалистам по нервным заболеваниям, как в Германии, так и за ее пределами. Недуг причиняет ей страдания, но это ведь не значит, что исцеление невозможно — так я ей сказал. В последнее десятилетие медицинская наука сделала большой шаг вперед. Вначале она, кажется, считала, что никто ей не поможет, но я упросил ее не отчаиваться. Я бы одинаково любил ее…